Джузеппе Маротта - Золото Неаполя: Рассказы
— А почему вы не предупредили, что материал перекрашен?
Ну, тут дело в том, что мне было стыдно, да, стыдно без особой необходимости признаваться, что представитель среднего сословия донашивает «армейское имущество», более того — его «остатки». А в каком смысле «остатки»? Та война, в которой мы все как человеческие категории участвуем, не мной кончается и не с моего дедушки началась. Дедушка, секретарь суда в Беневенто, был плодовит, как кролик, так что в конце концов превратился в своего рода вождя большого племени: когда он начинал резать хлеб, чтобы разделить его поровну между своими девятью детьми, казалось, что по всему дому разносится трагическое и суровое грохотанье тамтамов…
Пьяцца дель Дуомо[32]
День приезда в Милан многие из них считают своим вторым днем рождения; возможно, их матери в родных деревнях, раскинувшихся на берегу моря или прилепившихся к склонам гор, испытали в этот день не менее сильную и жестокую боль, чем тогда, когда производили их на свет: «Пиши, дай телеграмму, сообщи, если найдешь…» — кричали они вслед. Найдешь… Что? Работу и удачу — или наоборот; Милан ничего больше дать не может, и в его соборе так много шпилей именно для того, чтобы каждый иммигрант мог выбрать себе один какой-нибудь и либо водрузить, либо опустить на нем знамя своих надежд. Я так и поступил, мой шпиль был карликовым, второстепенным, направленным в сторону корсо Витторио Эммануэле, но действие оказал такое же, как и любой другой, и Милан не отпустил меня, и вот я здесь. Кто сейчас выбрал мой шпиль — какой-нибудь чернорабочий из Понтассьеве или обнищавший баронишка из Катании? Держись, друг, это славный старый шпиль, сначала он бывает холоден, но постепенно теряет сдержанность и уступает, распаляется. Встань на углу виа Паттари, покажись и посмотри на него, он словно палец, направленный на святых, а вот и смысл этого жеста: «Киньте между собой жребий, и пусть тот, на кого он выпадет, поторопится, пусть поможет этому юноше, которому скоро нечем будет платить за пансион, а иначе какого дьявола вы торчите там наверху?»
Милан в воспоминаниях покинувших его всегда начинается и заканчивается на Пьяцца дель Дуомо. Под подушкой у жительницы Удине, которая посетила город во время свадебного путешествия в 1938 году, каждую ночь вспыхивает светофор на углу виа Карло Альберто; эта женщина видит только то, как люди вдруг куда-то бегут, колеса замирают на стоп-линии, сверкает каска регулировщика; она вздыхает и думает: «Милан…» А сколько людей в деревнях по всей Италии хранят отчетливые, хотя за давностью лет и не вполне соответствующие действительности воспоминания о том моменте, когда они свернули с виа Торино или виа Менгони на площадь. Перед приезжим как будто материализовалась открытка с видом собора, он ахнул, сбился с шага и остановился, не зная, как выразить охвативший его восторг. Со всех сторон к нему бросились продавцы «воспоминаний о Милане» и едва не вынудили его обратиться в бегство. Какие воспоминания о Милане предлагаете вы, торговцы? Мне, пожалуйста, дайте все те случаи, когда я проходил здесь довольный. Или злой на кого-то или на что-то. Или погруженный в раздумья. Вот то самое место, на котором я поссорился со старым другом, кажется, я даже вижу следы своих ботинок. «Не знаю, кто мне помешает…» — сказал я тогда и замахнулся.
Сейчас, вновь думая об этом, я улыбаюсь, сейчас этот мой жест охватывает всю площадь и не задевает никого. Продавцы воспоминаний, давайте перейдем налево, к Пассажу. Здесь однажды вечером я разговаривал с девушкой, совсем как Ренцо Риччи или даже как Аннибале Нинки,[34] я хотел получить от нее бог знает какие доказательства любви и был очень убедителен. Неожиданно какая-то старушка коснулась ее руки (мы и не заметили, что она все слышала), сказала на диалекте: «Не слушай, доченька, что парни говорят» и ушла, оставив нас в замешательстве. Здесь я проходил, когда был молод и когда стал старше, неторопливо или в спешке, зимой и летом: теперешний облик площади есть для меня составляющая всех этих моментов, подобно тому как белый цвет вращающегося диска представляет сумму тех цветов, в которые окрашены секторы, на которые этот диск разделен.
Как коренные, так и приезжие миланцы в какой-то определенный момент заканчиваются, прекращают существовать, а Пьяцца дель Дуомо продолжается, но можем ли мы рассуждать, словно какие-то квартиросъемщики? Пусть лучше каждый из нас скажет жителям других городов: «Спешите приехать в Милан, пока я жив, а то неизвестно, какую Пьяцца дель Дуомо вы увидите».
И вот однажды я решил провести на нашей площади целый день и написать ее портрет, надеясь, что это мне удастся.
На рассвете я устроился на цоколе памятника, где уже сидел какой-то старичок, растиравший себе колени с таким видом, словно он их только что вновь обрел в результате некоего чуда. Он оказался родом из Пулии и, по его словам, провел ночь у одних своих земляков. Время от времени он извлекал из-за отворотов брюк мелкие камешки и с большим достоинством отбрасывал их прочь; вероятно, комната для гостей в доме его земляков была вымощена галькой. Вот-вот должно было выглянуть солнце. Площадь была тиха и пустынна. На Саграто, чистом, как только что развернутый ковер, уселись первые утренние голуби, но образованный ими узор был немедленно разрушен прохожими, в которых безошибочно узнавались официанты из «Биффи» и «Кампари»: они пришли на Пьяцца дель Дуомо, неся на своих подносах день и перебросив через руку, словно салфетку, первый луч солнца. Открывались кафе: черные фартучки кассирш с заспанными глазами на миг показывались на пороге, свет концентрировался на кофейных машинах и в зеркалах, которые официанты протирали тряпкой, клубы ароматного пара долетали до продавцов газет, сидевших у своих киосков, и смягчали их зевки. С кольца пришел первый автобус, два или три путешественника с тяжелыми чемоданами направились в сторону дневной гостиницы, на их лицах отчетливо выражалось отвращение к колесному транспорту. Последней вышла девушка, огляделась по сторонам и чуть ли не бегом направилась в сторону узеньких улочек за Портичи Меридионали, с типичным видом человека, нарушающего постановление о выезде. Регулировщик в белой форме выступил из полумрака перехода к собору. Чрезвычайно четко выделяясь на темном фоне между двумя лавками под большими часами, он, казалось, хотел предложить себя в качестве нового и более современного герба Милана. Как по сигналу площадь почернела от людей, машин и событий. Эта Пьяцца дель Дуомо подобна стаканчику, который Милан лихорадочно встряхивает, прежде чем выбросить кости. Каждую секунду что-нибудь происходит. Огромный автомобиль, который направляется к автостраде и через несколько часов пересечет границу, слегка задевает молоденького рассыльного на велосипеде: на виа Плинио ждут большую коробку лекарств, которую он везет на руле; двое мужчин, едва не столкнувшись, поднимаются на тротуар, чтобы войти в один и тот же бар, они незнакомы и не знают, что никогда больше у них не будет случая встретиться ни здесь, ни где бы то ни было — никогда в жизни; молодой человек оборачивается вслед хорошенькой девушке и после секундного колебания идет за ней, уж конечно, не представляя себе, что женится на ней и у них будет четверо детей. В один прекрасный день мы умрем и вновь с отчаянием подумаем обо всем том, что случилось или могло с нами случиться на Пьяцца дель Дуомо; это будет всего лишь переворот вниз головой, облака окажутся у нас под ногами, а Пьяцца дель Дуомо станет небом.
Я хотел написать ее портрет, портрет этой площади, но не сумел. Проведя несколько часов на Саграто, как на плоту, рассматривая потоки людей и машин, я почувствовал, что от напряжения у меня болят глаза и голова, и встал. Никем не потревоженный («продавцы воспоминаний» безошибочно отличают миланца от приезжего — такое впечатление, что они наизусть выучили списки адресного стола), я вошел в собор. Собор похож на огромную полую гору. Время от времени туда проскальзывает луч света и спешит спрятаться, как кошка, под исповедальни. Случайный посетитель невольно представляет самый большой храм у себя на родине и прикидывает, в каком уголке миланского собора его можно было бы поставить. Тающие в пространстве струйки благовоний цепляются за подобные баобабам колонны, но, выбившись из сил, скользят вниз. Невидимые указательные таблички направляют молитвы, которые призваны вознестись из собора и найти своих божественных адресатов: к господу, святому Антонию, душам чистилища идите по стрелке. В больших чашах для святой воды рыбы — символ раннего христианства — могут плавать сколько им угодно; может быть, там иногда появляется и кит, проглотивший Иону.[35] Я представляю себе, как святой Бернардин Сиенский[36] иной раз спускается полюбоваться динамиками, которые разносят голос проповедника по миланскому собору: не охватывает ли его неясная благородная зависть при мысли о том, какую силу обрели бы здесь его слова? Итак, я вошел в безлюдный в это время дня храм, и мои прегрешения так и скорчились во мне, что с ними происходит тем болезненнее, чем величественнее церковь, в которую я их втаскиваю (правда, за ее пределами они приходят в себя). Я медленно дошел до дарохранительницы рядом с главным алтарем, где простирает свою милость Мадонна, которую я зову Мадонной Трудных Минут и которая меня знает. Обычно я прошу свечку и не ухожу, пока ее не поставят на хорошее место и не зажгут. Предположим, служка забудет это сделать — в таком случае приношение не дойдет туда, наверх, или достаточно будет только мысли? Я думал, что был один, но чей-то невыразимо горький вздох вывел меня из этого заблуждения. Прислонившись к стене, стоял и горько рыдал мужчина огромного роста, настоящий великан. Непроизвольно я соразмерил его печаль не только с исключительными габаритами того, кого она охватила, но и с собором, площадью и самим Миланом. Надеюсь, Мадонна Трудных Минут не отвергла впоследствии странную просьбу, с которой я к ней обратился, — считать мою свечу свечой этого несчастного великана…
