Ричард Форд - Трудно быть хорошим
Ужинаю холодным цыпленком с морковью. Потом, вымыв посуду, принимаю душ, закуриваю и, смешав коктейль, брожу из комнаты в комнату. Локаут. Но почему? В чем причина? Я ведь заботливый и любящий отец семейства. Пацифист, благодарение господу. Я не замарал себя ничем во время вьетнамской заварухи, был все это время в бегах. Я абсолютно не приемлю никакого насилия.
Так почему же?
В полночь снова подхожу к запертой двери. По крайней мере, хоть соблаговолили пижаму мне под дверь подсунуть. Свежевыглаженная, аккуратно сложенная. Отыскав спальный мешок, раздеваюсь в темноте и располагаюсь прямо в холле. Натягиваю пижаму и вдруг слышу тихое поскребывание, а потом шепот Мелинды:
— Папочка!..
— Я тут.
— Заснуть не могу.
— Вот те на! Ну открой дверь, свернемся с тобой калачиком.
— Сейчас попробую.
— Спасибо тебе, доченька.
Она откашливается:
— Знаешь, не могу, я ведь маме обещание дала. Она говорит, что у нас карантин.
— Твоя мама…
— Что?
— Ничего, — бормочу я. — Ладно. Завтра все выясним. Утро вечера мудренее. Закрывай глаза.
— Они у меня и так закрыты.
— Крепко?
— Ага, — помолчав, Мелинда говорит: — Знаешь что? Я, кажется, боюсь.
— Да?!
— Я говорю… — Какой-то странный звук, но вроде не всхлипывание. Перед моим мысленным взором в темноте, словно проявляемая фотография, возникает ее лицо — холодные глаза, скривившиеся полные губы. — Папа?
— Здесь я, маленькая.
— Скажи мне, только честно, — говорит она. — Ну… я имею в виду… Короче, ты ведь меня не убьешь?
— Убью?!
— Ну да. Динамитом, топором или еще чем-нибудь? Я ведь еще совсем маленькая. Ребенок, можно сказать.
— О, господи!
— Не убьешь?
Я смотрю на свои руки.
— Нет. Ты что?! Я же люблю тебя!
— Я так, на всякий случай спрашиваю.
— Понятно.
— Мама думает… Ой, ладно. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
Минут десять-двадцать я, замерзший, стою под дверью, вслушиваюсь, взвешиваю свои поступки, пытаясь понять, где я дал маху. Убить?! Откуда у детей такие мысли? Топоры, динамиты?! Куда подевалось доверие?
О мир! О мир!
Постонав, укладываюсь спать. Застегиваю «молнию» спальника, ворочаюсь, пытаясь улечься поудобнее, и вдруг что-то вонзается мне в сердце — к нагрудному карману пижамы приколото очередное стихотворение:
Равновесие сил
Во-первых, представьте себе человекапережившего свой расцвет,он теряет сноровку и нервы,он будто шкодливый котзастрял на высоком суку,он словно лучом пораженсобственной слепоты,шатается, и качаетсятуда-сюда, изможден,в моментнеравновесиямеж страхом и гордостью он.Далее, вообразите темноволосого мальчуганаон качается на качеляхв одинокий сумерек час,его уравновешиваетс одной стороны тревога,с другой стороны мечта,руки к луне и солнцу.вправо качнется, влево —простотой опьянен —живет в вечернеммгновениимеж ночью и юностью он.
И вот, наконец, представьте лунатика на Лунезаброшенного в пространствонаипустого пространства,чтобы болтаться без делав своей стерильной сфере,пыль, каменья да солнечный ветер,осиротелыйвдовыйразведенный с планетой Земляхотя его еще держатбожьей церкви законыи гравитация.
А теперь представьте длинную тонкую нитьот солнца к Бедламу,а когда барабаны молчатГосподь Бог спокоени клоуны слезы льюта семьи господа молят:Быстрее! Не делай уступки!Политические весы нашии прочего миранеустойчивы и хрупки.
Дерьмо собачье, а не стихи. Ритм тяжелый, и смысла почти никакого. Слова-то какие. Бедлам — неуравновешенность, значит. Осиротелый, вдовый, разведенный — все ясно, прямая угроза. Что мне на это сказать? По крайней мере, звучит.
3Моя супруга полагает, что уходит от меня. Чемоданы уже упакованы, и сегодня Бобби занята тем, что, запершись в спальне, отбирает старые письма и фотографии. Настроена она люто. Последний раз говорила со мной два месяца назад. Когда уж очень приспичит — как сегодня, например — общается со мной посредством письменного слова, используя в качестве курьера Мелинду, которая доставляет мне свирепые предупреждения такого примерно содержания:
Теория относительности
Отношения натянутая среди родственниковядерной семьи.Теперь главенствует —час очищения,каждый станет —отдельной приставкой родногокорня.Расщепление, синтез.критическая масса.Паника оборачивается бегством,и связи расторгнуты,и Относительность объявляет себяпоследней жертвой.— Мама не слишком-то веселая, — сообщает Мелинда. — По-моему, она жутко расстроена. И у нее очень серьезные намерения.
— Мама сейчас не совсем в себе.
— Не совсем где?
— Не в себе. Она блестящий поэт, нам следовало этого ожидать.
Мелинда сопит, сидит на краю ямы, свесив ноги, смотрит вниз, как я читаю «Теорию относительности». Настроена она тоже довольно враждебно. Стягивает потуже волосы, собранные в хвост, и говорит:
— Мы уезжаем. Очень скоро, может, даже завтра.
— Никуда вы не уедете.
— Уедем. Завтра утром.
— Не выйдет.
— Я не глухая — и слышала собственными ушами, как мама сказала, что мы уедем завтра утром! Она уже заказала это чертово такси.
— Не чертыхайся.
— Чертово!!!
Не время читать нотации. Запихиваю стихотворение в карман и, поплевав на ладони, копаю дальше. Чуть погодя спрашиваю:
— А во сколько такси придет?
— Я не могу тебе сказать.
— Рано?
— Очень. Она говорит, что нам надо незаметно выйти, пока ты спишь. Чтобы ты не взбесился и не стал останавливать нас или еще чего не выкинул. Между прочим, это секрет. И я не должна была говорить тебе…
— Тогда лучше не говорила бы.
— Я уже сказала.
— Да, действительно. Спасибо, принцесса.
Мелинда, пожав плечами, теребит прядь волос, покусывая ее кончик. Сидит на самом краю, как бы не свалилась — все-таки пятнадцать футов. Прошу ее отодвинуться подальше, но, похоже, она меня не слышит. Смотрит на лопату так, словно это заряженный пистолет. Глядит в мое сердце голубыми глазами.
— Папа, — зовет Мелинда.
Я не отвечаю. Кряхтя, поднимаю обломок гранита и сбрасываю его в подъемную корзину. Уже середина июня, два месяца как работаю — пятнадцать футов. А мне еще вгрызаться и вгрызаться…
— Эй, папа!
Копай. Это дело всей жизни. Либо пан, либо пропал. Результаты уже солидны. Никаких литературных выкрутасов — солидные стены, солидные скалы. Поразительно, каких результатов можно достичь с помощью лопаты, молотка и щепотки динамита. Это вдохновляет. Я чувствую в себе… силу. Да, силу. Во всем теле — в животе, в ногах, повсюду. Посмотрите на мои руки. Страшное зрелище. Крепкие, громадные кулачищи боксера. Это вам не хухры-мухры. Со мной шутки плохи. Угрозами не запугаете. «Расщепление, синтез». Господи, метафоры — опиум для нашего поколения. Все поэты должны копать. «Лед и пламень…» — дерьмо засахаренное. Нюни и всхлипы — ах как изысканно, как утонченно. Удивительный идиотизм. Ядерная война? Подумаешь — так, метафора. Расщепление, синтез, критическая масса… Белые стихи для безмозглых кретинов.
— Папа! — настаивает Мелинда.
Я поднимаю голову, улыбаюсь, потом беру лопату, наклоняюсь и продолжаю копать. Я поражаюсь: конец света — это же чистая наука, мать ее за ногу Это же механизмы, до которых можно дотронуться рукой. И никого это не пугает. Никто не копает, кроме меня. Идиоты! Они все грезят метафорами. Наряжают действительность в одежды из рифм и лихих сравнений, накладывают грим, придумывают причудливые имена, обвешивают прилагательными, символами и остроумными словесными вывертами. Почему они не копают? Ядерная война — не слишком благозвучное сочетание. Никакой утонченности и нежности. Ядерная война, ядерная война, ядерная война! Вас смущает? Слишком грубо? Слишком прозаично? Ядерная война — не метафора. Вслушайтесь — ядерная война, ядерная война. Негромкие, обычные, банальные, повседневные слова. Мне хочется встать на голову и заорать: «Ядерная война!» Одни говорят, что мир погибнет в огне, другие — во льдах, но как я понял из выпусков шестичасовых новостей — невозмутимых комментариев Кана, Шеллинга, Рейгана и этих стриженных под ежик аспирантов-физиков, — как я понял по обеспокоенности и страху тех, кто подобно мне предпочитает называть вещи своими именами, — все мы помрем в ядерной войне, в ядерной войне! Почему мир не содрогнется от ужаса? Где элементарная логика? Возопите: ядерная война! Бомбы реальны. Лопата есть лопата, клянусь богом, и я копаю.
