Олег Афанасьев - Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь
Скоро Вадим узнал, что за того, другого, она вышла замуж. Вадима это удивило. «А ведь вполне возможно, я на нее так подействовал, что раньше срока захотелось ей тихой пристани… Нет худа без добра».
* * *
Танцульки, невесты, поцелуями старающиеся довести его до женитьбы, а он их до греха. Зимой все же послал свою повесть на конкурс в Литинститут. Через два месяца пришел отказ. Он принял его с мрачным удовлетворением. «И это не мой путь».
И после всяких передряг тянуло к Волчку в котельную. Все от тебя чего-то хотят — мать, начальники и работяги, невесты, деятели Литинститута, подписавшие отказ. А у Волчка ты никому не нужен. Кто только не приходил в котельную. Волчок потом все объяснял про них. Этот вор-карманник, этот подпольный сапожник, этот бывший главврач роддома, а этот бывший летчик, летавший на штурмовиках, шестнадцать правительственных наград, сорок шесть осколков вышло и еще несколько гуляют в ногах и спине… Все в котельную приходили, вроде как душой отдохнуть.
— А мы с тобой весной загудим. О, весной мы развернемся, — обещал Волчок.
* * *
Весной он наконец насладился любовью. Еще в феврале как-то провожал после танцев девицу. Познакомился с ней примерно как с Лорой. Пригласил, она очень здорово к нему прилепилась. У нее были полные, капризные губы, неправильное, немного обезьянье, но очень живое лицо с огромными голубыми глазами. Когда она заговорила, голос оказался мелодичным.
— Я знаю, как тебя звать.
— Узнал, вот и знаешь.
— Ничего не узнавал. У тебя на лбу написано: Наденька.
У Наденьки были какие-то правила. Когда он хотел ее поцеловать, пригрозила пальчиком:
— Так быстро нельзя.
Он стал назначать свидание.
— Честное слово, не знаю. Если хочешь, то завтра, но ничего не знаю.
Он пришел. И она пришла. С парнем. Недобро показывая на него, стоящего нетерпеливо в стороне, сказала:
— Вот! Я предупреждала. Прошу извинить, — и ушла.
А в марте они опять встретились, и весь вечер кружились, и потом она пригласила его к себе — у нее родители были артистами ансамбля песни и пляски донских казаков и как раз уехали на гастроли.
И была медовая неделя, в конце которой она сказала:
— На что ты способен ради меня?
Он уже предчувствовал этот разговор. Ему нравилось ее любить. Здесь все получалось. Но в промежутках была пустота. Он тогда зачитывался Хемингуэем, Ремарком, Наденька, к сожалению, книг не читала, разговаривать с ней было не о чем.
— Если ты будешь тонуть или гореть, я сделаю все, что только можно.
— А еще?
— Ну вот же я старался, старался. Это ж не только для себя, но и для тебя.
— И все?
— А что еще? Говори, я сделаю.
— Не надо, — высокомерно сказала она. — Больше на глаза мне не показывайся.
* * *
Несколько дней он не находил себе места. Ладно Мери, ладно вторая, Клавка. Наденька же ему нравилась.
И он пошел. У них, в стандартном двухквартирном доме с небольшим палисадником, гуляли. Она вышла в накинутом на плечи пальто, веселая и добрая.
— Я знала, что ты появишься. Пока никто не видел, пойдем отсюда.
Они ушли далеко.
— Выхожу замуж. Хороший паренек. Когда-то встречались. Потом ушел в армию. Переписывались. Меня там сейчас сватают, — она хихикнула.
— Ты как со мной с ним встречалась?
Она завела глаза вверх.
— О! Много будешь знать, быстро состаришься.
— И все это время он только о том и думал, как бы снова с тобой встретиться?
— Наверное. Говорит, люблю.
— А ты?
— Нет. Но что поделаешь? Должна же я устраивать свою судьбу.
Они шли и шли по Октябрьскому шоссе. Миновали стадион «Ростсельмаш», автовокзал.
— А зачем мы так далеко ушли? Ты ведь уже все сказала.
Она ответила взглядом, полным укора. Он обнял ее.
— Я на тебя ни капельки не злюсь, — сказала она.
— Я на тебя тоже.
— Мы теперь будем друзьями. Ты скоро женишься, и, может быть, мы будем вместе. Ну по-другому, как семейные: Первого мая, Седьмого ноября встречать.
— Я уверен, что к тому времени, когда я женюсь, ты успеешь двадцать раз развестись.
Она рассмеялась.
— Вот всегда ты такой.
Между тем они остановились среди высоких деревьев парка Островского. Она не только не отстранилась, когда он ее обнял, но расстегнула на нем пальто, залезла руками под пиджак и прижималась сильней и сильней.
— Соскучился? — сказала она.
— Ага.
— Я тоже. Вот если бы ты… Неужели я тебе помешаю? Даже если тебе захочется побыть с другой — будь. Лишь бы я не знала.
— Надя! Тебе все как есть, так и довольно, правда?
— А что еще?
— Не могу.
Она заплакала злыми слезами.
— Ну что еще я могла тебе дать? Что, скажи?.. Ведь все.
— Да. А я не могу. И что тут делать, ей-богу, не знаю. Я тоже хочу чтоб все. А тебе нужна часть, причем — опять шуточки! — не лучшая.
— Ну и катись. — Она оттолкнула его. — Сам-то кто? Воображает из себя… Воображала! Воображала!
В этих последних ее словах было столько беспомощности, что он самым настоящим образом слег. Ходил на работу, а потом лежал дома на диване и беспрерывно курил.
* * *
От всего этого он очнулся, когда началась настоящая весна и увидел в ГУМе мотоциклы, продающиеся в кредит.
Еще в двенадцать лет, переселившись с матерью на новую квартиру, заболел он желанием ездить на мотоцикле. Хозяйский взрослый сын покатал его тогда на М-104. После этого рокот мотора преследовал всюду. Даже проснувшись среди ночи, он явственно слышал его. Но то они с матерью строились, потом армия, потом писательство. И вот он наконец решил, что купит мотоцикл и, получив права, хорошо собравшись, поедет на весь отпуск в какое-то все очищающее путешествие.
Мотоцикл — это был «Ковровец» бутылочного цвета — собралось покупать много народу — Волчок, Ленька, Мишка и Витька Татаркины. Мишка освободился, а Витька отслужил, а также Ермак и Куня, тоже отслужившие. Погрузили на машину, пока ехали, каждый одной рукой придерживал мотоцикл. Когда выгрузили, о том чтоб завести и поехать, никто и не заикнулся, наоборот:
— Ты что, сразу угрохать? Хоть запомни, каким он был. — И принялись праздновать.
— В ближайшие месяцы ты его должен оправдать, — сказал Волчок.
Друзья оказались совершенно правы, советуя сначала хорошенько запомнить, каким он был, а потом пытаться ездить. В первые же дни он свернул руль, немного переднюю вилку, обе подножки, разбил стекло фары. Мотоцикл не заводился, лишь в самом начале несколько раз дернувшись. Пришлось вспомнить, что родной дядька у Вадима механик, и километра три, причем почти все время в гору, тащить мотоцикл к нему.
Дядя Миша был на пенсии, обрадовался, поздравил:
— Как оно было хорошее, так и осталось. Молодец!
Вадим знал, что дядька очень любит выпить.
— Может, сначала я за бутылкой сбегаю?
Дядька был, кажется, порядочно с похмелья. Он как будто ушам своим не поверил.
— А? Что? Бутылку?.. Сынок! Давай! Скорей…
Часа через три мотоцикл с дяди Мишиной помощью завелся.
Эти три часа, пока чистил карбюратор, устанавливал зажигание, снимал головку цилиндра, дядя Миша, хлопнувший два стакана вина, вспоминал. Нет, не отца и как жили до войны, а как еще в конце двадцатых он собрал из всяких железок мотоцикл. Раскулачивание, оказывается, было не только в деревне, но и в городах. Большой дом наполовину отрезается, и если в доме богато — отберут. На весь железнодорожный район было два владельца мотоциклов и обоих зачислили в подлежащих раскулачиванию, но дядю Мишу не тронули по той причине, что он нужен был Советской власти как редкостный механик. Удивительный у него оказался дядька. Когда-то он пел в хоре мальчиков при соборе, и их возили накануне первой мировой петь перед самим царем Николаем и его семьей. И в знаменитом автопробеге через Туркестан он участвовал…
Тетя Клава была здесь же, глаз с Вадима не сводила и молчала.
Мотоцикл наконец завелся.
— Все было в порядке, просто ты пересосал бензина в самом начале. Ты теперь приезжай иногда.
Что за счастливое наступило время. В четыре утра он просыпался и ездил по асфальтовым улицам города, пока спит милиция. Около шести заправлялся бензином, возвращался домой и, позавтракав, шел на работу.
После работы он опять садился на мотоцикл и ехал уже за город по грунтовым дорогам, к деревне Каратаевой там был мост через рукав Дона, называемый Мертвый Донец, переехав через мост, он катался на просторе в лугах между Доном и Донцом.
Любая дорога или дорожка в лугах обязательно причудливо вьется. Кругом далеко видно, казалось бы, выбрав одинокую иву или холм ориентиром, шагай себе, оставляя прямой след. Так нет же, ни человек, ни зверь не ходит никогда прямо. И здесь ему стал ясен, может быть, первейший закон красоты: не прямая, когда нет выбора, которая может быть только прямой, а кривая, которая может быть какой угодно.
