Дэвид Лодж - Райские новости

Я только что вернулся с пляжа, едва избежав неболь­шой катастрофы, и так доволен собой, что безостано­вочно ухмыляюсь, даже иногда посмеиваюсь вслух, чтобы дать выход моему комичному чувству ликова­ния. Миссис Кнопфльмахер столкнулась со мной в тот момент, когда я фыркал от смеха, выходя из лифта, и бросила на меня подозрительный взгляд. Спрашивая о папе и Урсуле, она подошла ко мне вплотную, видимо, для того, чтобы унюхать мое дыхание. Но я был вполне трезв.

Я собирался поплавать в бассейне, но когда вышел поглядеть на него с балкона, он лежал, укрытый глубо­кой тенью, совершенно пустой и непривлекательный. Тогда я надел под шорты купальные трусы и поехал на пляж, который выходит на Капиолани-парк, начинаю­щийся там, где заканчиваются отели Вайкики. Я без труда нашел для своей машины место в парке под де­ревьями, поскольку час был поздний и пляж сравни­тельно пустой. Отдыхающие, в течение дня ведущие борьбу за место под солнцем, скатали полотенца и со­ломенные коврики и пошлепали в свои башни-инку­баторы на кормежку. Немногие оставшиеся на пляже не отличались от местных, которые пришли сюда по­сле рабочего дня, принеся с собой пиво и коку, чтобы искупаться, расслабиться и полюбоваться заходом солнца.

Идеальное время для купания. Солнце, утратившее свирепость дневного жара, стояло низко, но море было теплым, а воздух душистым. Я энергично проплыл ярдов сто, держась приблизительно в направлении Ал­мазной головы, а потом лежал на спине, вглядываясь в небесный свод. Длинные полосы розовато-лиловых облаков, окаймленных золотом, текли с запада, как флаги. Негромко прожужжал над головой реактивный самолет, но не смог нарушить покой и красоту вечера Городской шум казался приглушенным и отдаленным. Я отвлекся от всех мыслей и позволил волнам покачи­вать меня, будто маленькую щепку. Изредка набегала волна побольше, захлестывая меня или приподнимая, заставляя отплевываться в ее кильватере или смеяться как мальчишка.

Я решил, что буду устраивать такие заплывы как можно чаще.

Некоторые одержимые серфингисты ловили по­следний свет. На том расстоянии, что отделяло меня от пляжа, я оказался в лучшем положении, чем раньше, и наблюдал за ними, наслаждаясь их грацией и мастерст­вом. Когда подходит большая волна, они скользят по диагонали вдоль ее глянцевитой поверхности как раз под нависающим гребнем — колени согнуты, руки раскинуты, а движения бедер позволяют менять на­правление и даже разворачиваться назад, прыгнув сквозь брызги и подошву волны на другую ее сторону. Если они ехали на волне, пока она не истощалась, то постепенно выпрямлялись. Иногда, с моего угла обзо­ра, их доски были невидимы, и серфингисты прибли­жались ко мне, словно шли по воде. Затем, потеряв ско­рость, они опускались на колени, как в благодарствен­ной молитве, прежде чем повернуть назад, в открытое море. Наблюдая за ними, я припомнил строки из «Бури»[70] которую только что просматривал у Урсулы в сборнике шекспировских пьес издания «Книжного клуба». Франческо говорит про Фердинанда:

Может, жив.Я видел, как он, волны поборов,На гребень выплыл, отстранял он воду...[71]

Интересно, пришла мне в голову мысль, не это ли первое описание серфинга в английской литературе?

Выйдя из воды, я вытерся и сел полюбоваться зака­том. Последние серфингисты удалились, взвалив свои доски на плечи. На воде, на фоне мерцающего золота, выгибались силуэты парусов катамаранов и шхун, со­вершающих «Коктейль-круизы». Где-то под деревьями в парке позади пляжа невидимый одинокий саксофо­нист выводил, импровизируя, длинные джазовые ар­педжио[72]. Саксофон жаловался и плакал, и его хрипло­ватый голос казался голосом самого вечера. Возмож­но, впервые я понял, как Гавайи способны околдовать приезжего.

Потом, когда я подумал о возвращении домой, мое умиротворенное настроение вмиг улетучилось: я об­наружил, что пропали ключи. Видимо, они выпали из кармана шортов в мягкий сухой песок. Я застыл, созна­вая, что любым своим движением могу похоронить их безвозвратно, если они уже и так не потеряны. Я стал медленно поворачиваться вокруг своей оси — спица моей тени удлинялась и укорачивалась на песке, — но ключей не заметил, хотя впивался взглядом буквально в каждый выступ и в каждую впадинку вокруг себя.

Я издал негромкий тоскливый вопль и в прямом смысле заломил в отчаянии руки; ибо пропали не только ключи от машины и квартиры, но и ключ от банковского сейфа Урсулы, который она доверила мне сегодня днем (все Урсулины ключи я прицепил на бре­лок автомобильного ключа). Без сомнения, ключи можно было восстановить, но ценой непомерных уси­лий, неудобства и траты драгоценного времени. Как хорошо я справлялся с делами Урсулы, подумалось мне; теперь же из-за дурацкой беспечности я поставил под угрозу завершение неотложного дела и потерял только-только приобретенное самоуважение. Ибо что это, как не дурацкая беспечность — принести ключи на пляж просто в кармане. В песке так легко потерять маленький предмет — именно поэтому профессио­нальные служители весь день ходят по пляжу Вайкики взад-вперед с металлоискателями. Прищурясь, я по­смотрел вдоль пляжа в надежде увидеть кого-нибудь из служителей и всерьез подумал о том, чтобы простоять не сходя с места, если понадобится, до утра, пока кто-нибудь не появится и не окажет мне помощь.

Ярдах в десяти от меня сидели двое темноволосых смуглых юнцов в выцветших обрезанных джинсах и майках и потягивали из банок пиво. Они пришли на пляж, пока я находился в воде, и со слабой надеждой я окликнул их, спросив, не видели ли они случайно на песке связку ключей. Увы, не видели. Я подумал, не упасть ли мне на колени и не рискнуть ли порыться в песке. В прежние времена я, наверное, упал бы на коле­ни и произнес молитву. Моя тень на песке была теперь гротескно длинной и тонкой, как одна из этих анорексичных[73] статуй Джакометти[74], и, казалось, выражала бессильное отчаяние. Я снова повернулся к океану, ту­да, где быстро падал в воду золотой диск солнца. Скоро уже не хватит света, чтобы искать ключи. Это навело меня на мысль.

Идея была притянута за уши, но мне показалось, что это мой единственный шанс. Я вернулся ярдов на пят­надцать назад, к кромке воды, идя точно по прямой. Солнце уже почти касалось горизонта, и его лучи были на уровне поверхности океана. Остановившись, я по­вернулся и присел на корточки. Посмотрел перед собой на чуть отлогий пляж на то место, где я переодевался для купания, и там, в ярде или двух справа от моего полотен­ца, что-то слабо блеснуло, отразив свет заходящего солнца. Когда я выпрямился, все исчезло. Я снова опус­тился на колени — вновь что-то блеснуло. Два юнца на­блюдали за моим упражнением с некоторым любопыт­ством. Не отводя взгляда от места, где мерцала искорка света, я решительно прошагал по пляжу назад и там действительно торчал из песка всего на каких-то полдюй­ма ключ от банковского сейфа Урсулы. С торжествую­щим «Ха!» я бросился вперед и выхватил из песка ключ со всеми остальными довесками и, подняв его, дал по­любоваться юнцам, которые заулыбались и зааплоди­ровали. В этот момент солнце скользнуло за горизонт, и пляж потемнел, как сцена, на которой внезапно приглу­шили свет. Крепко сжимая ключи — свидетельство чему до сих пор еще не исчезло с моих ладоней, — я вернулся в лиловых сумерках к автомобилю, беззаботный и ли­кующий. Завтра я должен приобрести один из этих сум­чатых кошельков.

Я просматривал «историю своей жизни», насколько ус­пел продвинуться прошлой ночью, в те недолгие часы, когда лихорадочно записывал ее, поддавшись приступу саморазоблачения или самоанализа. Начал, вообразив, что разговариваю с Иоландой Миллер, но вскоре раз­говаривал уже с самим собой. И остановился там, где остановился, не потому, что устал, или не только пото­му, но и из-за невозможности продолжать. Так больно было вспоминать последующие события, распутывая клубок важнейших духовных решений и нелепых фи­зических промахов, которые затем последовали. Имен­но поэтому я, конечно же, так внезапно и покинул дом Иоланды: боялся повторения случившегося. Прошлым вечером в гостиной Иоланды я дошел до той же самой черты, что и с Дафной в ее квартире тем темным, сы­рым февральским днем. Вот почему я запаниковал и сбежал. Закончу свою историю как можно короче.

Я оставил нашего героя прижатым к спинке дивана, к губам его прильнули теплые губы женщины в первый раз за... пожалуй, действительно за всю мою жизнь, по крайней мере с отрочества и до того дня. На нашей ули­це жила девочка, Дженнифер, в которую я был влюблен в семилетнем возрасте, и я смутно помню, что целовал ее в губы во время какой-то игры в фанты на детском дне рождения со смешанным чувством удовольствия — они были мягкими и влажными, как очищенная вино­градина, — стыда и смущения оттого, что поцеловался с кем-то на людях. Но после наступления половой зре­лости я никогда не обнимал женщин, за исключением матери и сестер, и излишне говорить, что эти объятия и легкие поцелуи в щеку были совершенно несексуаль­ны. Поэтому прикосновение гy6 Дафны к моим губам стало для меня абсолютно новым ощущением. В те дни я бороды не носил, так что никакая изолирующая про­кладка поцелую не мешала. Дафна поцеловала меня крепко, осторожно, я мог бы даже сказать благоговей­но, совсем как некоторые из моих прихожанок. Эти, как правило хорошо одетые, солидного вида женщины вроде Дафны обычно целовали ноги распятого Христа во время литургии в Великую пятницу, граци­озно преклонив колени и уверенно и точно склонив голову, словно демонстрируя другим, как это нужно делать. (По роду службы я стоял рядом с большим кре­стом, который на ступенях алтаря держали два диако­на, вытирал гипсовые ноги льняной салфеткой после каждого преклонения и невольно отмечал и мысленно классифицировал, как по-разному исполняли люди этот религиозный акт — одни застенчиво и смущенно, словно при игре в фанты, некоторые неловко, но пыл­ко и непосредственно, другие холодно, сдержанно и думая о чем-то своем.)