Фарид Нагим - TANGER
Девушка принесла нам тяжелую пепельницу Winston, хотя мы не курили.
Она специально сняла фартук. Хотела что-то сказать, но промолчала. Протерла стол.
— Может, еще что-то принести?
Он нахмурился.
— А есть вода без газа?
— Не-ет, только с газом.
— А вы газ вытрясите.
— Что? — испугалась она.
— Да так, шутка, — засмеялся я.
— А-а, поняла.
Я посмотрел ей вслед. Такое худенькое личико, и такое женственное уже тело. Закурил. Он смотрел в другую сторону.
— Как жалко людей, — сказал я. — Миллионы ни за что погибших людей, как жалко.
Девушка ходила за своим лотком и трясла бутылку «Ялтинской» газированной воды.
В Ялту мы приехали уже ночью. Из-за гор темнело очень быстро. Ночь падала. У причалов высоко качались белые яхты в невидной воде, как в черном эфире. Одна опускалась, а другая взлетала. Натягивались и опускались в воду канаты. Было видно светящиеся капли. Смыкались и скрипели мачты. Море колыхалось мощно, бесшумно и страшно. Когда волна вздымалась особенно высоко, верхушка ее стеклянно освещалась.
Яркая дюралайтовая надпись «ФИЕСТА». Много молодежи. И танцевальная музыка. Серафимыч пошел и встал в очередь к барной стойке. Я подсел за столик. За ним сидели пожилой мужчина и девушка.
— Не помешаю, товарищи отдыхающие?
— Конечно, садитесь, — сказал мужчина и подвинулся, хотя и так было много места.
— Привет! — сказала девушка, прямо и открыто глядя в мои глаза.
— Привет.
— А ты чего не танцуешь?
— Мы только пришли. Как видите.
— A-а, ну да. А мы давно сидим, но все равно не танцуем…
— Хочешь? — сказал мужчина, подвигая мне свой коктейль с трубочкой.
Было темно, слепили крутящиеся прожекторы. Я отодвинул трубочку и отпил глоток.
— Так это джин с тоником.
— A-а, это она купила, — устало сказал мужчина.
— А ты откуда? — спросила она.
— Из Москвы.
— А мы из Сибири, может быть, знаешь Ханты-Мансийск?
— Слышал.
— Я ее дядя, — сказал мне мужчина.
— Я-асно, а вот мой дядя!
— Здравствуйте, — сказал мужчина и снова подвинулся.
— Познакомьтесь, это Алексей Серафимович, я — Андрей, мы московские бомжи…
Она засмеялась.
— А это товарищи из Ханты-Мансийска.
— Да-а, интересно. Я же там работал… Вот, Анвар, я сок взял и херес.
— А ты чего не танцуешь?
— Я танцую.
— Тогда пойдем.
И мы пошли с нею в круг, по которому струились полосы и световые вихри. Очень хорошо танцевала девчонка в короткой юбке и белых кроссовках.
— Это рок-н-ролл.
— Что? А? Знаю, что рок-н-ролл.
— Вот так, закручивайся ко мне.
— О-ох, не кружи, — она быстро одернула подол.
Она не ожидала, что я буду танцевать с ней так сильно, резко и жестко. Я закрутил ее к себе и сквозь платье почувствовал грудь, она будто ударила меня своими жидкими колбами. Наверное, оттого, что мы были пьяными, у нас получалось все легко и свободно, мы угадывали друг друга, будто репетировали.
— У-у-ух, устала, упаду, голова кружится, нет, не кружи меня!
Она смотрела с испуганным удивлением. Меня поразила эта мгновенная покорность в ее лице и самоотдача. Потом мы танцевали медленный танец. Странно было танцевать на этой залитой искусственным холодным светом площадке под черным звездным небом, видеть замершие черные деревья вокруг, и вдруг вспухающую пену в черном пространстве за парапетом, и за музыкой не слышать прибоя.
— А он мой дядя, — сказала она мне на ухо.
— Да-а, знаю.
— Да, я же говорила. Мы из Ханты-Мансийска.
Музыка прервалась. Ветер трепал зонтики, сдувал салфетки и пепел из пепельниц. Мы стояли обнявшись. Снова заиграла. Она вспотела под платьем. Я чувствовал ее упруго-мягкие груди, крупный, пуховый живот. Её бедра стукались об мои ноги. И она снова открыто и прямо посмотрела мне в глаза, когда поняла, что я уже знаю, что она под платьем абсолютно голая. Она прижалась, я слухом тела услышал, как хрустнули волосы ее мягкого лобка об твердую джинсу моей ширинки. Оттого, что на ней не было лифчика и трусиков, оттого, что ткань платья была такой тонкой, ее тело казалось особенно мягким, обнаженным, интимно открытым мне. Я повернулся в танце и посмотрел на Серафимыча.
Он сидел, закинув ногу на ногу и, склонив голову, слушал того пожилого мужика. Они, наверное, были ровесники. Я махнул ему рукой, он поднялся из-за стола.
— Не грузись, он просто дядя, мы отдыхаем, — повторила она.
У нас очень хорошо получалось танцевать, значит, и секс был бы легкий и страстный.
— Ребята, я тоже из Баку, дайте развернуться старику! — вскрикнул Серафимыч и смутился.
Он, как и все замечательные люди, абсолютно не умел танцевать, но очень старался. Я смотрел, не смеется ли кто-то над ним. И даже в этом жарком и смешном танце он не забывал припрятывать свою руку. И я знал, что никуда не пойду с этой девушкой, ведь я для него праздник. А потом, когда он уедет, у меня будет много других девушек, а эти дни пусть я буду праздником для него. Когда он еще так порадуется? Потом приду сюда. Да, потом. Кафе «ФИЕСТА».
— А, это, а где здесь… — она облизывала губы, глаза влажные, смеющиеся.
— Туалет? Не знаю, должен быть, надо у официанта спросить.
— Ты подожди, я сейчас приду, — она быстро уходила в темноту и оглядывалась на меня.
— Ну, ты здорово танцуешь! — обрадовался Алексей Серафимович. — Хорошо так, мне понравилось.
— Ты тоже. Пошли, пошли отсюда.
Мужик глянул на меня исподлобья и снова ловил жесткими губами соломинку коктейля. Мы ушли.
— Как мне хорошо с тобой, Анвар. Хорошо, что мы от них ушли. А Толька бы не ушел, точно! Он бы еще потом и подрался бы с кем-то, а я…
По «Московской» мы дошли до улицы Куйбышева, вдруг слышно, как журчит вода в арыке. На «Подъемной» лишь один фонарь.
Он раздвинул куст и дико покосился на меня. Наверное, хочет помочиться. Я отошел, а он протянул руку во тьму, и вдруг в ней взблеснула серебристая ручка. Кусты будто бы отодвинулись, и то, что мне виделось фиолетовыми кляксами в глазах, оказалось необычным светом из маленькой двери в стене. Мы поднимались вверх по каменным ступеням, я оглянулся на болтающийся свет последнего, земного фонаря, и дверь закрылась. Поднимались все выше и выше. Пахнуло душистым кизячным дымком. Мы почти протискивались меж узких стен татарских домишек, проходили мимо маленьких, укутанных виноградными лозами двориков, в которые спускались деревянные лестницы с веранд. К перилам привязаны почтовые ящики. Всё хрупкое, шаткое и таинственное, как театральные декорации. На свету лампочки были видны капилляры и косточки виноградин. Свернули и снова поднимались. Может быть, мы заблудились? Так долго подниматься невозможно.
— Айдам мин синэ йюратам, — вдруг явственно услышал над самым ухом.
Оказывается, я стоял у фанерной стены, за которой странные существа с мужским и женским голосами. Так темно и это радостное чувство любви к ним, будто я уже растворен в их голосах и телах. Эта была кодовая фраза, и она что-то значила в моей судьбе, следовало ее запомнить. В кромешной тьме я увидел сиреневые пути, и с каждым новым шагом, с упертой в коленку ладонью, я все меньше слышал и чувствовал самого себя, от моего тела, истончая его, раскрывались два огромных сияющих отверстия.
— Анвар, Анвар! — сквозил в них тихий голос.
— Анвар, Анвар, — тихо звал я.
Он вышел из темноты.
— Все правильно, — сказал он. — Я уже стал забывать имена.
Такой шкодный в этой своей хулиганской одежде.
В темноте я различил странный, никогда прежде не виданный мною летательный аппарат. Он стоял на виноградниках, над огнями незнакомого города. В нем три места. Впереди сидел пилот.
Мы лежали с ней на лоджии. В открытое окно было видно черное небо и еще более черную гряду гор. Громко, длинно свистели, шелестели и простригали ночной воздух цикады.
Потом она привстала, и мы сжали наши ладони, пальцы между пальцами.
— Ты садись сверху, осторожно, медленно, чтобы не больно.
У нее получилось, и она сидела, по-настоящему чувствуя его внутри себя первый раз в жизни, а потом стала двигаться, все сильнее, резче, вырвала ладони, застонала и мелко, как утка крыльями, замахала руками.
— У-у-у… все… пиздец мне!
Он стал невероятно красивым, словно бы киноактер в самом удачном своем кадре, когда вдруг проступает вся доселе скрытая красота человека. Я остро почуял в его словах страх и обреченность, словно он предчувствовал беду. Он так это сказал: «пиздец мне», что и мне стало страшно, я понял, что все это не шутка, что я и сам попался. Только сейчас, в осенней Ялте, на этой ночной лоджии, я увидел эту женщину в нём. Она проступила, засветилась из него. Это была совсем молоденькая, хрупкая, белоснежно изящная и самоубийственно преданная девушка, преданная настолько, что уже страшно и за самого себя, за свою спокойную линию жизни.
