Фарид Нагим - TANGER
— Я уже и двадцать долларов приготовил для взятки! Вот. — Захлебываясь от радости, шептал он.
— Не-ет, это украинская, я молился, чтобы пронесло, слава богу!
ту-дум-ту-дум ту-дум-ту дум ту-дум-ту-дум ту-дум
…………………………Хамски пьяный, я валялся на верхней полке, а он всю ночь трясся за меня и с ужасом ждал таможенников.
— А я думал, что это русская таможня.
По вагону пробегали световые полосы. Я свесил голову. Его глаза радостно и выпукло взблескивали в темноте. Хотелось подшутить над ним. Изобразить какой-нибудь припадок.
Тишина. Звонко-пустой стук молоточка внизу, подо мною. Потом уже вдалеке. Еще дальше. В проходе валяется обувь. Чья-то голая ступня свешивается. И этот приятный страх в душе, когда куришь в тамбуре.
…………………………
И вдруг в этом громко вспухающем шуме прибоя, будто напоминающем о себе, и в его борьбе с берегом, находишь сочувствие к своей борьбе за жизнь, что-то родственное. И длинный всасывающий звук его отступления.
— Сдается мне, что вода холодная все-таки.
— Да ничего она не холодная, она в самый раз сейчас.
— Да? А вы чего не купаетесь?
— Да я… что я… ты купайся…
— Сначала энергетического напитка выпьем, а то холодно все-таки.
— Да ничего не холодно, ты даже не попробовал.
Волна набегала, приподнималась, заворачивалась и стекленела, чуть приоткрывая прибрежное дно. А потом отступала с журчащим, картавым звуком струясь по гальке и шевеля ее.
— Такой звук, как будто горло кто-то полощет.
— Иди, купайся, Степной барон.
Своей тонкой ручкой он теребил сумку. Он так хотел, чтобы я радовался, как всякий человек, который что-то дарит, открывает новое для другого.
Галька была холодной, а вода еще холоднее. Приятно было вдавливать ступни в мокрый песок, крутить ими, шевелить пальцами. Прибой пошатывал меня, нужно было стараться, чтобы удерживать равновесие. Как-то сами собой приподнялись плечи и руки сжались в кулаки. Я оглянулся — он, улыбаясь своим мыслям, осторожно вынимал из сумки простынь. Я поплыл, и через какое-то время кожа перестала чувствовать холод. Вода была тяжелой, сопротивляющейся, со странным горьким вкусом. Я нырнул и головой почувствовал, что вода все-таки очень холодная.
Он оглядывался и то разворачивал, то сворачивал простынь. Пошел с нею мне навстречу, заранее радуясь и предвкушая, как укутает меня. Но по лестнице спускались два мужика в плавках, тапках и с барсетками в руках. Они как-то особенно громко говорили по-украински. И он смутился, скомкал и прижал простынь к груди, а потом пошел за мною. Я сам взял у него простынь и вытерся ею. Он смотрел в сторону.
— Боже, какие идиоты… Специально так громко разговаривают, чтобы еще раз показать, что Крым принадлежит им… Наше, наше… А он никому не принадлежит.
— Мне так легко стало после воды.
— Вот, я же говорил тебе!
— Я даже не ожидал.
— Вот, и не холодная, ведь не холодная же?
— Да, только кажется, хорошо, что вы меня уговорили… боже мой!
— Что?
— Слушайте, только сейчас понял — я же сегодня первый раз в жизни искупался в море, представляете?! Блин, как же я забыл, надо было это как-то особенно так…
— Ну да, наверное, нужно было, чтоб оркестр здесь играл туш, а ты по красной дорожке спускался к морю?
— Ну, что-то хочется, хоть выпить за это энергетического напитка.
Он быстро разлил вино в розовые пластиковые стаканчики. Красное вино казалось черным и шершавым. Тело высыхало и согревалось.
— За то, что Степной барон сегодня первый раз в жизни омылся в морских водах. Я так рад, что тебе понравилось, за тебя… и все.
Когда мы замолкали, было слышно прибой. Он шумел то тихо, то громко. То близко от нас, то смещаясь в сторону, и он мог удлиняться, укорачиваться в своих вздохах. Волны выплескивали из глубин и улавливали солнце из-за гор позади нас, от этого море казалось пыльным. Это невероятное, невыразимо живое и переменчивое море, мучительно тревожило душу. Вот я выпил, теперь я закурю. Вот я выкурил сигарету, а что дальше, что мне еще сделать, чтобы почувствовать жизнь?! Вот мои голые, подсохшие от морской соли ступни на гальке, рядом уставшие московские туфли. Вот я снова слышу прибой и мне страшно, что он не устает в своем однообразном, неумолчном движении, уже который век. Вот я снова слышу шум прибоя и крики чаек и киваю головой каким-то грустным словам Сух од олова. А ведь я в Ялте, да, это я в Ялте, так странно. 15 сентября, сегодня первый раз в жизни искупался в море, и мне не понравилось. Лежа в заснеженной Алмате, я думал, как растворюсь в его мягких объятиях, сам обниму его и закричу от счастья, но только устал от встречных морщинистых волн и своих бессмысленных движений в пустоте воды и замерз.
— А вода не соленая, а горькая… и запах какой-то.
— Иодом пахнет, это очень полезно…
Жидкими зеркалами колеблются, перетекают, бесконечно разбегаются на одном и том же месте волны. Особенно серебрится у горизонта, а небо глухое, ватно-серое. Море дышит, взблескивает нежно, свежо, словно тело, с которого только что сняли кожу. Море блестело, как клитор.
Потом мы долго поднимались к Ливадийскому дворцу. Вдоль тропинок стояли старые, советские еще таблички с указанием, сколько пройдено метров. Море шумело все глуше и ниже. Наверху было теплее, воздух казался стеклянным, и пахло нагретой солнцем хвоей.
На боковой тропинке появились люди.
— Вова, а это?
— Дуб.
— А то?
— Пиния.
— А ему сколько лет, Вов?
Мы обогнали их. Грустно шли по старому асфальту, над нами веером зависали плоские и ровные лапы деревьев. Солнце еще таилось кое-где на бронзовых мускулисто изогнутых ветвях, на толстых шишках. Дальше начинались какие-то советские постройки, и вдруг я услышал песню, будто и это холодное море, и этот дворец, ставший теперь коммерчески невыгодным музеем, саккумулировали для меня всю свою грустную, прощальную энергию в виде этой мелодии.
— Как я люблю ее! — я задрожал и пошел через кусты.
И он встрепенулся. Я чувствовал спиной его радость, созвучную моему счастью и грусти. Он был счастлив, если что-то могло сообщить мне хоть малейшую радость. Это была спортивная площадка санатория, из которой сделали кафе без названия, просто кафе. В центре одинокий пластиковый столик и два стула, другие столы и стулья были свалены в кучу у трибуны. Девчонка, загорелая, как скумбрия, грызла семечки.
— Вот интересно, девушка, где вы нашли такой бархатный янтарь?
— Какой бархатный янтарь?
— Который у вас в глазах.
— А-а, — сказала она и опустила глаза. — Папа подарил.
— Тогда дайте, пожалуйста, портвейн «Ливадия», два по сто, нет, по сто пятьдесят и два кофе.
— А кофе со сливками?
— Без.
— А чё вы? Возьмите со сливками.
— Да нет, девушка.
— Возьмите, так вкуснее, все равно по одной цене.
— Спасибо, девушка, просто сливки с вином не очень сочетаются.
— A-а, ну да.
Она засыпала кофе из пакетика и, пряча глаза, ждала, когда вскипит чайник. Super Eagle. Amerikan Flavour.
— Как же мне нравится песня, которая сейчас у вас играла.
— Это на кассете, а мне «Отель „Калифорния“» нравится.
— Хорошая песня. Мы вон там сядем.
— Где хотите. Все равно никого нет.
Я шел к нему и весело и развязно нес в пятернях стаканчики с вином и кофе. Мы сидели за столиком в центре этой площадки. Сквозь чернеющие уже кипарисы, с вялыми метелками верхушек, виднелось море, оно как будто стояло до неба. Тихо. Пусто. И вдруг снова заиграла эта мелодия, я обернулся. Девушка ждала моего взгляда. Я показал ей большой палец.
Мелодия поднималась и плыла над парком, над дворцом и морем, по-над всеми нами, распространяясь все дальше. Чайки кружили в небе. Как, откуда в его югославскую голову влетела эта мелодия о России, о погибшей семье, о расстрелянной яхте «Штандарт».
Мы хрустнули пластиком и выпили молча, за то грустное облако общих мыслей между нами.
— На этом месте, где мы сейчас с тобой сидим, — сказал он, — когда-то стоял деревянный дворец Александра Третьего, мы, по сути, сидим на его фундаменте… он умер в этом дворце, и его сын Николай в ужасе выбежал и просил отца: «Сандра, научи! Сандра, научи!» А в сорок первом году, когда наши отступали, этот дворец сгорел от окурка неизвестного русского солдата… И вот теперь здесь спортивная площадка, эта песня, и мы с тобой сидим, и что-то будет еще.
И я увидел этот дворец, этого юношу царя, ужаснувшегося своей участи правителя огромной империи, как будто он все предчувствовал, увидел этого солдата, докуривающего свою самокрутку, и увидел нас, странным образом объединившихся в этом мире, застывших на мгновение в этом потоке, в Ливадии, с одноразовыми стаканчиками в руках.
