Нодар Джин - Учитель (Евангелие от Иосифа)
Мао снова стал оранжевым. Надеялся, видимо, на другое начало беседы. Пошушукавшись с ним, Ши Чжэ ответил:
— Товарис Мао есцё рас исвиняеця, но хоцет скасать, цто ему в Москве оцень скуцно.
— Скучно? — обиделся я и потянулся за трубкой. — Мы, наоборот, не хотели его загружать. Человек только что сделал большую революцию. Хотя утомляет и маленькая. Скажите председателю, что хотим пригласить его в Ленинград. Там всё есть. Заводы есть, Эрмитаж. Рембрандт. Балет есть.
— Балет тосе оцень скуцно, — щебетнул переводчик и сконфузился.
— Он вам ещё что-то сказал, — заметил я.
Ши Чжэ добавил неохотно:
— Товарису Мао не оцень ясно — поцему у вас тансуют на цыпоцках. В насем балете тансуют нормально. Он спрасивает — а вы умеете так?
— На цыпочках уже не умею, — признался я. — Но раньше умел. В горах тоже на цыпочках танцуют.
Мао кивнул головой и ответил, что — в отличие от балета на цыпочках — горы он уважает, и что если я всё-таки ознакомлюсь со списком в моей руке, то увижу, что один из привезённых им подарков, хунанская вышивка моего портрета во весь рост, подписана фразой, в которой он, как поэт, ссылается на горы.
Я наконец заглянул в бумажку. Мао сочинил, оказывается, к моему портрету только одно предложение: «Живите так же долго, как южные хребты!»
— Короткая поэма! — заметил я вслух. — Но ясная!
Мао улыбнулся и что-то сказал, а Ши Чжэ заявил мне, что вождь польщён, ибо считает, что чем текст прозрачнее, тем больше в нём поэзии.
Почему же тогда именно южные горы, возмутился я молча, но тоже улыбнулся. В знак благодарности.
Кроме вышивки, китайцы дарили мне, по списку, фарфоровый чайник с чаем и ассортимент из образцов шаньдунских овощей.
Центральное место среди них занимал зелёный лук с названием даконг — настолько, по описанию, сочный, что в нём растворяется любая желчь.
Каждая разновидность подаренных мне плодов была детально описана, но читать я не стал. Не сомневаясь, что Лаврентий, хотя и вегетарианец, уже распорядился вышвырнуть овощи в мусор. Из справедливого предположения, что, потребляя даконг, китайский вождь, тем не менее, продолжает на меня злиться.
Хотя бы за то, что в 36-м я приказал ему освободить из плена его заклятого врага Чанкайши. В чём он меня послушался. А позже — разделить с тем меж собой Китай. В чём он не послушался.
Хотя Чанкайши не был марксист, Мао я доверял меньше. Чанкайши раздвигал рамки не марксизма, а своих владений. И на какое-то время вытеснил Мао в южные горы.
На которые, видимо, и сослался Мао в своей одно-строчной поэме в мою честь. Успел сослаться и на Чанкайши. Не при мне, но язвительно. Назвал его Чанкайшвили.
Пока я делал вид, что поглощён описанием шаньдунской капусты, вождь выказал интерес к портретам за моей спиной. Ши Чжэ стал рассказывать ему про Горького. В частности, про то, что тот написал бессмертную поэму «Девушка и смерть».
Я предложил им пройти к классику поближе. Мао принял приглашение и направился к стенке. Это было кстати, ибо сдвинуться с места получил возможность и я.
Сдвинулся к столу — к подготовленной Лаврентием справке о личной жизни китайского гостя. В подобные бумаги я заглядывал только после встреч — проверить впечатления. Сейчас понадобилось проверить другое — развёлся ли уже гость со стервой.
Оказалось — пока нет. Правда, судя по справке, крайней необходимости в разводе не было: каждую субботу в свой пекинский Дворец Прилежного Правления вождь — в честь победы революции — сзывает на танцы юных красавиц, из которых выбирает то двух, то даже трёх, и уединяется с ними в специально оборудованную спальню при его рабочем Кабинете Запаха Хризантемы.
Уединяется он из зала танцев отнюдь не на цыпочках, ибо стерва — подобно моей добродушной Валечке — боится лишь того, чтобы вождь не влюбился.
Особенно в мальчиков, с которыми — хотя Мао пробавлялся ими не часто — конкурировать стерве в силу родовой специфики мужского пола было труднее.
Лаврентий с удовлетворением подчеркнул в справке, что догадка о половом многосилии китайца обманчива, ибо никого из наложниц или наложников он спермоизвержением не удостаивает.
Причём, не делает этого из убеждений, ибо, согласно даоистам, извержение спермы сокращает мужчине жизнь, тогда как вагинальная влага умножает его силу.
Хотя Мао, согласно справке, собирается жить 200 лет, без спермоизвержений, по Лаврентию, не стоит жить и дня.
По прибытии в Москву вождя уговорили всё-таки сперму извергнуть. Изловчились не мастерицы наши, а врачи, которым поручили вылечить Мао от хронического воспаления предстательной железы. Которая, по сговору с даоистской идеологией, доставляла председателю резкие боли даже при мочеиспускании.
Упомянув о чём, Лаврентий отметил, что в годы Великого Марша, когда вождь отступил в горы, он стал страдать запорами. Тоже хроническими.
Они возбуждали в нём такую депрессию и жестокость к окружающим, что каждый раз, когда ему удавалось испражниться, ликовали не только окружающие, но — и вся армия.
Ликовали и по менее счастливому поводу. Гораздо чаще, чем испражняться, Мао приходилось шумно изгонять из себя скопившиеся газы. Гнал он их с помощью специально приставленных к нему знахарей. Которые именовались «жопными пастухами». И к которым Мао относился с недоверием, ибо очень высоко ценил воздух, считая его основой сущего.
Этот раздел справки Берия завершил двумя деталями. Они не могли не вызвать у него удовлетворения в той мере, в какой другой запах, запах хризантем, и обилие вдыхающих его китайских танцорок не давали ему покоя.
Во-первых, оказывается, у Мао только одно яичко. Точнее, — есть оба, но правое не свисает. Не проглядывается. Притаилось в паху. Почему — неизвестно. Наверное, на всякий случай.
Я представил себе изумлённые Валечкины глаза, когда она не досчиталась бы у него второго яичка! Представил и самого Мао, когда он впервые узнал, что яичек должно быть больше, чем одно. Или — что оба должны проглядываться.
Вторая же деталь заключалась в том, что китайца периодически одолевает импотенция. Которую, подчеркнул Лаврентий, тот лечил сперва исправлением даты рождения в паспорте, но потом перешёл на инъекции глюкозы, женьшеня и вытяжек из оленьих рогов.
Этой информацией Берия рассчитывал уязвить именно меня, подозревая, на основании какой-то тифлисской анкеты, что я прикидываюсь моложе. Правда, лишь на год.
Наши врачи, приписал Берия в назидательном стиле, сообщили Мао, что импотенцию следует лечить не только инъекциями, но и положительным отношением к жизни.
Я подумал, что Лаврентий нашёл ход и к Валечке. Скоро, значит, будет предлагать мне и инъекции. Вдобавок к положительному отношению к жизни. А в ней — к нему.
58. Кто доказал, что свобода лучше несвободы?
— Товарис Сталин! — пискнул Ши Чжэ, возвратившись с вождём на диван. — Товарис Мао хосет снать сколько было лет товарису Горькому, когда он вдруг сконсался.
— Шестьдесят восемь, но скончался не вдруг. И жил бы дольше, если бы не жена. Или любовница.
Мао обрадовался, что в этом возрасте Горький имел любовницу. Видимо, догадался он вслух, классик имел положительное отношение к жизни.
Очень положительное, согласился я, но при таком тоже умирают. Особенно — если того вдруг захотят дьяволы: жены или любовницы. Недаром, заметил я, свою бессмертную поэму он назвал как назвал.
Потом я напомнил, что официально объявил эту штуку сильнее «Фауста» Гёте. Ши Чжэ шепнул Мао, что Фауст — тоже дьявол, а Гёте — тоже классик.
Я добавил, что Гёте жил дольше, чем Горький, имел любовницу моложе горьковской, но не только не извергал в неё семени, — вообще с ней не совокуплялся. И всё равно умер.
— А поцему, товарис Сталин? — не понял Ши Чжэ. — Знацит, зенсины не виноватые, да?
— Причины разные, — рассудил я и снова подумал о Валечке. — Но женщины всегда виноваты. Может быть, любовница считала, что для истории лучше, если классик умрёт раньше, чем разлюбит её. Или полюбит француженку. А может быть, сама влюбилась в молодого.
Бросив на переводчика непонятливый взгляд, Мао протренькал ему какую-то фразу, которую тот не перевёл, но в которой я распознал имя его пекинской стервы. Цзян Цин.
— Но победителей не судят, — добавил я после паузы.
Мао совсем растерялся — и я решил перейти к делу.
— Вы нас ослушались, — сказал я ему. — Пошли своим путём. И победили. Как коммунист, я должен признать, что правы были вы. А я, наоборот, был неправ.
Мао позеленел от счастья: улыбка затопила гнилью всё лицо.
— Я называл вас левым авантюристом, — добавил я, — но хочу, если позволите, взять эти слова обратно.
Мао развёл руками: берите, конечно! Для вас ничего не жалко!
— Не судят даже победивший авантюризм, — обобщил я. — Но и меня поймите. Невозможно наблюдать за шахматной игрой, если не подсказывать, да?
