Милан Кундера - Вальс на прощание
Якуб повернул назад к машине. Вдруг он увидел за окном одного дома мальчика лет пяти, не больше. Мальчик стоял и смотрел в окно на пруд. То ли он смотрел на гусей, то ли наблюдал за пареньком, стегавшим их прутом. Он стоял у окна, и Якуб не мог оторвать от него взгляд. Это было детское личико, и что более всего привлекало в нем внимание Якуба, так это очки. У мальчика были большие очки с толстыми, как угадывалось, стеклами. Голова была маленькой, а очки в тяжелой оправе — большими. Мальчик носил их на себе, как гирю. Носил их, как свою судьбу. Он смотрел в них, точно сквозь решетку. Да, он носил очки в тяжелой оправе, точно решетку, которую вынужден будет таскать на себе всю жизнь. И Якуб смотрел в глаза мальчика сквозь эту решетку очков, и на него вдруг нахлынула безмерная печаль.
Было это внезапно — как будто прорвались берега и вода захлестнула край. Якуб давно не был таким печальным. Уже столько лет. Он знал вкус горечи, терпкости, но не печали. А сейчас она вдруг навалилась на него, и не было сил сдвинуться с места.
Он видел перед собой ребенка, одетого в решетку, и ему было жаль этого ребенка и всей своей страны, и ему казалось, что страну свою он мало любил и плохо любил, и ему было грустно от этой плохой и незадачливой любви.
И вдруг пришла мысль, что это была гордыня, мешавшая ему любить эту страну, гордыня благородства, гордыня аристократизма, гордыня утонченности; безрассудная гордыня, ставшая причиной того, что он не любил своих ближних, что ненавидел их, считая убийцами. И он снова вспомнил о том, что вложил незнакомой женщине в тюбик яд и что убийца он сам. Да, он убийца, и его гордыня повержена в прах. Он стал одним из них, он стал братом этих печальных убийц.
Мальчик в больших очках стоял, как каменный, у окна и неотрывно смотрел на пруд. И Якуб подумал, что этот мальчик, ни в чем не повинный, не совершивший ничего дурного, уже родился с плохими глазами и такими они останутся на всю жизнь. И еще мелькнула смутная мысль, что все, что он ставил людям в укор, есть нечто данное, с чем они рождаются и несут с собой до конца, точно тяжелую решетку. И Якуба осенило, что сам он не имеет никакого преимущественного права на благородство и что наивысшее благородство — это любовь к людям, несмотря на то что они убийцы.
В памяти вновь всплыла голубая таблетка, и ему представилось, что он вложил ее в тюбик несимпатичной медицинской сестры, как свое оправдание; как свое приобщение к ним; как просьбу принять его в свой круг, хотя он всегда и сопротивлялся тому, чтобы быть к ним причисленным.
Он быстрым шагом пошел к машине, открыл дверцу, сел за руль и погнал к границе. Еще вчера он думал, что это будет миг облегчения. Что он уедет отсюда с радостью. Что уедет из страны, где родился случайно и к которой по сути не принадлежит. Но сейчас он знал, что уезжает со своей единственной родины и что никакой другой на свете не существует.
23— Не надейтесь,— сказал инспектор.— Тюрьма не раскроет перед вами свои триумфальные врата, чтобы вы вступили в них, как Иисус Христос на Голгофу. Даже во сне не могло мне привидеться, что вы убили эту молодую женщину. Я обвинил вас лишь затем, чтобы вы перестали утверждать, что она была убита.
— Я рад, что ваше обвинение не серьезно,— сказал Бертлеф мирно.— Но вы верно заметили. С моей стороны было неразумно добиваться правосудия по отношению к Ружене от полиции.
— Мне приятно, что вы пришли к согласию,— сказал доктор Шкрета.— Одно может в известной мере утешить нас. Каким бы образом ни умерла Ружена, ее последняя ночь была прекрасной.
— Взгляните на луну,— сказал Бертлеф,— она светит, как и вчера, и превращает эту комнату в сад. Не прошло еще и суток с той поры, как Ружена была феей в этом саду.
— А правосудие поистине не должно нас так занимать,— сказал доктор Шкрета.— Правосудие — не дело рук человеческих. Существует правосудие слепых и жестоких законов и еще, возможно, есть какое-то высшее правосудие, но того мне постичь не дано. У меня всегда было чувство, что я живу в этом мире вне правосудия.
— Как это? — удивилась Ольга.
— Правосудие меня не касается,— сказал доктор Шкрета.— Это нечто вне меня и сверх меня. В любом случае это что-то нечеловеческое. Я никогда не стану сотрудничать с этой омерзительной силой.
— Тем самым вы хотите сказать,— заметила Ольга,— что вообще не признаете никаких ценностей, которые считаются общепринятыми?
— Ценности, которые я признаю, не имеют ничего общего с правосудием.
— Например? — спросила Ольга.
— Например, дружба,— тихо ответил доктор Шкрета.
Все замолчали, и инспектор встал, чтобы проститься с присутствующими. Вдруг Ольгу что-то осенило:
— А какого цвета были таблетки в тюбике Ружены?
— Голубые,— сказал инспектор и добавил с явным интересом: — Но почему вы об этом спросили?
Ольга испугалась, что инспектор читает ее мысли, и быстро проговорила:
— Я видела у нее такой тюбик. Просто интересно, был ли это тот тюбик, который я видела у нее…
Инспектор не читал ее мыслей, он устал и потому пожелал всем спокойной ночи.
Когда он ушел, Бертлеф сказал Шкрете:
— Скоро приедут наши жены. Пойдем их встречать?
— Обязательно пойдем. Примите сегодня двойную порцию лекарства,— заботливо сказал доктор Шкрета, и Бертлеф вышел в соседнюю комнату.
— Вы когда-то давно дали Якубу яд,— сказала Ольга.— В виде голубой таблетки. Он никогда не расставался с ней. Я это знаю.
— Не выдумывайте глупости. Ничего подобного я ему никогда не давал, сказал доктор Шкрета весьма выразительно.
Из соседней комнаты вернулся Бертлеф, украшенный новым галстуком, и Ольга откланялась.
24Бертлеф и доктор Шкрета шли к вокзалу тополиной аллеей.
— Взгляните на эту луну,— сказал Бертлеф.— Поверьте, доктор, вчерашний вечер и ночь были восхитительны.
— Я вам верю, однако вам не следовало бы так развлекаться. Движения, которые в такую ночь неизбежны, для вас поистине рискованны.
Бертлеф не ответил; его лицо светилось выражением счастливой гордости.
— Пожалуй, вы в отличном настроении,— сказал доктор Шкрета.
— Вы правы. Если я сделал последнюю ночь ее жизни прекрасной, я счастлив.
— Знаете что,— неожиданно сказал доктор Шкрета.— Я давно хочу обратиться к вам со странной просьбой, но все не решаюсь. А сегодня, похоже, такой удивительный день, что я, пожалуй, решусь…
— Говорите, доктор!
— Я хотел бы, чтобы вы усыновили меня.
Пораженный Бертлеф остановился, а доктор Шкрета стал излагать ему причины своей просьбы.
— Чего бы я только не сделал для вас, доктор,— сказал Бертлеф.— Лишь бы это не показалось глупым моей жене. Она была бы гораздо моложе своего сына. Возможно ли это с юридической точки зрения?
— Нигде не написано, что приемный сын должен быть моложе своих родителей. Это же не родной, а именно приемный сын.
— Вы уверены в этом?
— Этот вопрос я давно проконсультировал у юристов,— с тихой стыдливостью сказал доктор Шкрета.
— Да, это довольно странно, и я несколько поражен вашей просьбой,— сказал Бертлеф,— но сегодня я в таком удивительном настроении, что хотел бы всему миру приносить одну радость. Если вам это доставит радость… сын мой…
И они обнялись посреди улицы.
25Ольга лежала в постели (в соседней комнате радио уже не играло), и ей было ясно, что Ружену убил Якуб и что об этом знает только она и доктор Шкрета. Но почему он это сделал, она, пожалуй, никогда не узнает. От ужаса у нее по телу бегали мурашки, но вскоре (ибо, как известно, она умела пристально наблюдать за собой) она с изумлением обнаружила, что эти мурашки сладостны и что этот ужас исполнен гордости.
Вчера она занималась любовью с Якубом в те минуты, когда он несомненно был захвачен самыми страшными мыслями, и она в любовном акте вбирала его вместе с ними.
Как это мне не противно? — спрашивала она себя.— Как это я не иду (и никогда не пойду) донести на него? Неужели и я живу вне правосудия?
Но чем больше она задавала себе такие вопросы, тем больше росла в ней странная счастливая гордость: ей было так, как, возможно, девушке, которую насилуют, но которую внезапно охватывает дурманящий оргазм, тем более мощный, чем сильнее она ему сопротивляется…
26Поезд остановился, и на перрон вышли две женщины.
Одной из них, верно, было около тридцати пяти, и ей достался поцелуй доктора Шкреты, другая была моложе, эффектно одетая, с ребенком на руках, и ее поцеловал Бертлеф.
— Покажите, сударыня, вашего малыша,— сказал доктор Шкрета,— я ведь еще не видел его!
— Если бы я не знала тебя так хорошо, то кое в чем заподозрила бы,— смеялась пани Шкретова.— Взгляни, у него родинка на верхней губе точно там, где у тебя!