Меир Шалев - Вышли из леса две медведицы
Это то, что он делал до того, как дедушка Зеев умер. Но после смерти дедушки, я вам уже рассказывала, — с ним что-то произошло. Словно кто-то дунул в золу, и старые угли вдруг задышали и налились багровым, пламя высунуло язычок, и огненный пальчик забегал среди углей, облизывая их и разжигая заново.
Глава двадцать вторая
— На похоронах Неты я закричала только один раз. Это было, когда приехал старый товарищ Эйтана и Неты из их части — тот, с худым, как палка, мальчиком с большими ушами. Он тогда посадил вертолет на дорогу и привел наш пикап по бездорожью к себе домой в Паран. Сейчас они пригнали наш пикап. Водитель вышел, подошел к Довику — короткая церемония объятий и похлопываний — и отдал ему ключи.
Я никогда раньше не видела этого человека. Не видела и не слышала о нем вплоть до нашей беды. Он не принадлежал к тесной компании друзей Эйтана и Довика и был намного старше — лет шестидесяти — шестидесяти пяти, невысокий, худой, тело загорелое и жесткое, как старый рабочий сапог, глаза маленькие и голубые, как сапфир, и густые, жесткие, пружинисто вьющиеся волосы, темные с проседью. Он тоже никогда раньше не слышал обо мне, а Нету впервые увидел только мертвым. Но он проехал всю дорогу через Араву[89], чтобы вернуть нам пикап и принять участие в похоронах. И его жена с этим странным мальчиком — сын? внук? может, и он, как мы с Довиком, рос у дедушки и бабушки? — ехала за ним на своей машине всю дорогу от Аравы, чтобы потом вернуть их всех домой. Они привезли нам два ящика огромных по размеру овощей — угощать людей, которые будут приходить с утешением во время траурной недели. И вот, когда я увидела, как этот старик передает Довику ключ от нашего пикапа, я вдруг набросилась на него, сама не понимая, почему и зачем. Это было ужасно. Вы не можете себе представить, как я жалею об этом. Я кричала на него при всех:
— Как же вы, такие все организованные, дальше некуда, сигналы друг другу умеете передать, и дорогу в темноте можете проложить без ошибки, и обеспечить все, и привезти, и расставить, и помочь, тип-топ до последнего винтика, как же вы все, такие замечательные гаденыши, дали моему ребенку умереть в пустыне! Да чтоб вы все провалились, сволочи? Как вы могли сделать такое, мерзавцы вы все?!!
Худенький мальчик подошел к нам, остановился передо мной и уставился на меня своими бесцветными холодными глазами. А мужчина ничего не сказал, только смотрел на меня добрым взглядом и молчал. Довик почувствовал необходимость вмешаться, торопливо подошел к нам и сказал:
— Познакомься, Нисо, это Рута, моя сестра и жена Эйтана. — А мне он сказал: — Познакомься, Рута, это Нисо, офицер из нашей части. — То есть: «Знай, перед кем ты стоишь». Вот, еще один из их «вождей воинства» [90], еще один ангел из пустыни.
Но этот Нисо просто взял меня за руку, как будто мы знакомы многие годы, отвел в сторону и сказал:
— Рута, ради Бога, Рута, я друг, я только пытаюсь, чем могу, помочь.
И я перестала кричать и проклинать и начала плакать:
— Так почему же ты не помог раньше? Почему ты не позаботился предостеречь их, не сказал им, что там есть такая змея? Почему ты не убил ее? Ты же живешь там, в Негеве, ты же знаешь там каждое вади и каждый камень, ты, наверно, знаешь там и всех змей…
Я видела, что Довик показывает ему жестами, чтобы он оставил меня, что я уже сама успокоюсь, но он, наоборот, обнял меня, что было довольно смешно, потому что я была выше его на голову. Ну, не важно. Главное, что на кладбище я уже вела себя вполне нормально. Я использовала свою способность нырять, точнее — задерживать дыхание, а также метод, который разработала еще девочкой, когда наша с Довиком мать передала нас дедушке Зееву, а сама умчалась в Штаты. Я тогда научилась режиссировать сама собой, давать себе короткие, ясные указания, сначала говорила себе просто «встань», «сядь» и тому подобное, а потом перешла на более профессиональные формулировки, которыми драматург описывает своего героя: «улыбается», «вздыхает», «прощается», «смахивает слезу». И так же, как я не дала себе волю тогда, когда наша мать оставила своих детей, я не дала себе волю на похоронах мальчика, который оставил свою мать. В этой семье не распускаются.
И одним из первых моих распоряжений себе было: «Не идти рядом с Эйтаном». Точнее, наоборот, — я не дала себе распоряжения идти рядом с ним, и получилось, что мы шли отдельно, каждый сам по себе. Люди, смотрите! Слыханное ли дело?! Где это видано, чтобы осиротевшие родители, да еще молодые притом, у которых умер маленький сын, к тому же единственный ребенок, не шли вместе за гробом? А мы шли даже не вместе, а совсем «отстраненно», как иногда высокопарно говорят о людях, демонстративно идущих на расстоянии друг от друга. И не только мы — дедушка и Довик шли рядом с Эйтаном, а Далия, истекая символикой, — рядом со мной. И я заметила, что люди обращают на это внимание, перешептываются, следят, и знала, что об этом еще будут долго говорить в мошаве. Вот, семья Тавори дарит односельчанам еще одну замечательную историю.
А потом, у ямы, когда комья земли стучали о гроб, точно прощальные банальности, я отдала себе еще один приказ: не падать на землю, не терять вида, не вопить, как обычно вопят у нас в стране на похоронах. Но Эйтан, видимо, не давал себе приказов, и поэтому он упал. Не закричал — это он сделал потом, — но рухнул на землю.
Его подняли и посадили на стул. Все ждали, что я им займусь. Но этого приказа я себе не дала. Вместо этого я в качестве режиссера послала себя в качестве актера к Нисо, чтобы попросить у него прощения, и даже улыбнулась при этом: «На следующих похоронах такое не повторится, обещаю тебе». Так это у нас в семье. Мы способны улыбаться на похоронах. И даже смешить. И смеяться.
И вот так, порознь и отстраненно, слышали мы с Эйтаном удары комков земли о крышку гроба, и голос крови нашего мальчика, вопиющий, задыхаясь, из ямы, и плач многих людей, и слова руководительницы первого класса, его учительницы, которая говорила обо всем, что было скрыто и заложено в нем: «крылья бабочки, которые больше не раскроются, не расправятся, — так она сказала, — и мы уже не узнаем, что должно было явиться».
«Уже не раскроются, уже не расправятся…» Но надо было добавить, что это гадание будет возвращаться, что будет чудиться и думаться: этот размах крыльев, которые никогда уже не распластаются на ветру, — куда бы он занес его? На каких ветрах мой мальчик парил бы над землей? На каких высотах? Где бы опустился? Пустил бы корни? Вытолкнул бы стебель? Годы спустя у меня появилась странная привычка: я повсюду видела девочек, которые могли бы стать его подругами — во дворе школы, на автобусной остановке, в библиотеке, на берегу моря. А однажды я увидела и его подругу жизни, его несостоявшуюся жену — она на мгновенье пересекла мне путь: моего роста, в брюках с низким поясом и в потрясающей блузке до живота, такая оголенная, что можно было видеть смутное сияние сотен тысяч яйцеклеток, которое золотило ее пах, и нескольким из них (четырем? трем?) суждено было стать внуками и внучками других бабушек.
Но тогда я слышала только удары заступов и звуки сгребаемой, падающей вниз и ударяющей о гроб земли, и они слышались мне так, как будто я сама лежала в этом гробу. Я все слышала и все время давала себе режиссерские указания: стоять прямо; сжать губы; не поворачиваться назад — даже когда Эйтан, который стоял за мной на расстоянии нескольких шагов и не давал себе никаких указаний, вдруг рухнул, как подрубленное дерево.
Как я вам уже говорила, все ожидали, что жена подойдет к нему и обнимет. Но я даже не посмотрела на него. Ни там, возле могилы, ни на пути домой, ни дома, под навесом, который друзья уже натянули над нашим двором. Они поставили пластиковые стулья, разложили на столах угощение, подходили с утешениями к скорбящей матери, то есть ко мне, которая сидела под большой шелковицей («Жаль, что это случилось на Песах, а не на Шавуот[91], мы могли бы угостить вас всех ведрами шелковицы», — судорогой пронеслась во мне мысль, от спазма в мозгу до боли к горле), потом хотели подойти также к скорбящему отцу, но не смогли, потому что его не было во дворе — он шагал, качаясь, в дальнем углу питомника, туда и обратно, туда и обратно, как маятник, а потом вдруг упал в заросли ползучих растений и оттуда раздался страшный, нечеловеческий рев.
Никто не осмеливался подойти к нему, словно там выл какой-то раненый бык или медведь, потерявший своего детеныша. Все снова повернулись к скорбящей матери, ожидая от нее каких-нибудь слов или действий, но она лишь устало улыбнулась: дайте ему немного покричать, это иногда помогает. И в ту минуту, когда я это сказала, он появился снова — начал выползать из кустов. Все шарахнулись испуганно, но дедушка Зеев встал, подошел к нему, протянул руку и сказал: «Встань, Эйтан. Поднимись с земли. Встань». И шепотом, так что слышала только я, потому что знала, что он скажет, и мои уши уже были готовы услышать эти слова, добавил: «Мужчина не смеет так падать и так кричать перед всеми. Ты слышал? Не в нашей семье. Встань!»
