Меир Шалев - Вышли из леса две медведицы

Зеев подошел. Бык вытянул к нему свою могучую шею и высунул язык, чтобы лизнуть. Зеев ласково погладил его по носу и потер ему лоб косточками пальцев, потом заглянул в телегу и увидел там инструменты и мешки с семенами, а также черный базальтовый камень, примерно сорока сантиметров длиной, из базальтовых камней Нижней Галилеи, с шершавыми пятнышками лишайника на стороне, обращенной к солнцу, с крошками земли и волосками паутины на нижней, гладкой стороне.

Он взял его, поднял и прижал к груди. Тяжесть этой глыбы — а она была тяжелой — была приятна его сильным рукам. А ее тепло — тепло той лавы, которой этот камень был при рождении, и тепло солнца, которое он впитал за время своей жизни, — согрело его грудь и глаза.

— Отец сказал, чтобы ты вделал этот камень в стену того дома, который вы с Рут здесь построите, — сказал Дов. — Чтобы ты поместил его на высоте примерно полутора метров и чтобы не закрывал его штукатуркой. Чтобы одна его черная сторона была к улице, а другая черная сторона — внутрь дома. Так вы будете помнить, кто вы и откуда, а ваши соседи будут знать, что здесь живет человек, пришедший из Галилеи, с которым не стоит заводиться.

Он развязал узлы на одеяле, вышитые на ткани цветы зашевелились, и под ними обнаружилось ружье.

— Но это твое ружье, Дов! — удивился Зеев.

— Я знаю, что это мое ружье. Но отец решил отдать его тебе.

Свой немецкий «маузер» Дов отнял у турецкого солдата во время отступления турок в конце Первой мировой войны. Он был тогда совсем еще молод, и в тот день отец велел ему вспахать один из участков. Дов поднялся рано утром, взял с собой еду, запряг мула в телегу, погрузил в нее плуг и отправился работать. Подъехав к указанному отцом участку, он увидел человека, лежавшего на краю поля, в тени большой пальмы. Он осторожно приблизился и понял, что это спящий турецкий солдат и что в руках у него ружье.

На мгновенье он испугался, но не удивился. В то время англичане уже далеко продвинулись на север, и отступавшие турецкие солдаты появлялись то тут, то там, в одиночку или маленькими группами, голодные, жаждущие глотка, обтрепанные и испуганные, порой даже раненые или больные.

Солдат проснулся и сел. Дов увидел дрожащие руки, потрескавшиеся губы, усталые, умоляющие глаза, но его собственные глаза впились в ружье, и впились со страхом и вожделением. Он остановил мула на безопасном расстоянии, улыбнулся солдату, сделал рукой успокоительный жест, а затем вынул из своей сумки четверть буханки и помахал ею перед турком.

Вид хлеба произвел немедленное действие: турок выпустил из рук ружье и пополз к Дову на четвереньках. Он полз, как измученное, но упрямое животное. Не сходя с телеги, Дов кинул ему кусок хлеба. Солдат схватил хлеб и торопливо проглотил его, издавая сдавленное, довольное урчание. А Дов тем временем спрыгнул с телеги и, подбежав к дереву, схватил ружье.

Он направил ружье на турка. Но солдат не испугался. Он лишь протянул умоляюще руку, и тогда Дов повесил ружье себе на плечо и вернулся к телеге. Он отломил от буханки еще кусок, бросил его турку и даже вытащил из сумки жестяную банку с маслинами. Потом подошел поближе и начал бросать солдату маслины одну за другой.

У турка не хватало сил ловить маслины на лету. Он ползал на четвереньках, поднимал упавшие на землю маслины и торопливо бросал их себе в рот вместе с пылью и налипшими на них соломинками. В его глазах светились радость и благодарность. Дов осторожно приблизился к нему, положил на землю свою флягу с водой и, отступив на несколько шагов, сделал ему знак подползти и напиться.

Когда солдат опустошил флягу, Дов знаками велел ему снять с себя патронташ и бросить его на землю. Потом он крикнул ему по-арабски: «Беги!» — и для вящей убедительности провел ребром ладони по горлу и указал пальцем, в каком направлении бежать.

Солдат, который уже немного пришел в себя, приободрился, с усилием поднялся с земли и выпрямился во весь рост. Дов испугался. Он никогда в жизни не видел такого высокого и плечистого человека. Он снова направил на него ружье, но великан лишь прижал руку к сердцу тем жестом признательности, который понятен каждому человеку и одинаков на всех языках, и низко поклонился. Его израненные губы улыбались. Подгибающиеся ноги шагнули раз, другой и повели его вдаль, прочь от Дова и от его телеги. Он даже не попытался отнять свое оружие. Похоже, он был только рад избавиться от него — от того, что оно позволяет сделать, от скрытого в нем соблазна, от его тяжести.

Дов подождал, пока солдат превратился в далекую точку, и тогда повесил ружье и патронташ повыше на дереве, чтобы их не увидели те, кто, возможно, следит за ним издалека. Весь день он пахал, а вечером спрятал ружье среди вещей в телеге, вернулся домой и рассказал отцу, что произошло.

«Ты правильно сделал», — похвалил его отец и добавил, что не хочет, чтобы Совет мошавы узнал об этом приобретении, потому что тогда они потребуют отдать им то ружье, которое выдали ему для охраны поселка.

Они разобрали несколько досок в сарае во дворе, выкопали яму, завернули турецкое ружье в тряпки, пропитанные машинным маслом, закопали его и снова настелили пол над его могилой. При первом удобном случае отец раздобыл длинную жестяную коробку, и они переложили ружье туда и снова закопали его. А сейчас, когда Зеев решил жить в другом месте, Дов привез ему это ружье в той же телеге.

«Это ружье сопровождает всю нашу историю», — рассказывал Зеев сначала своим сыновьям, а потом внуку и внучке. И глаза детей, у каждого в свою очередь и в своем поколении, сверкали от возбуждения. Но Рут Блюм — сначала мать, а потом бабушка — не говорила ничего. Только один раз она заметила:

— Оно не сопровождает нашу историю. Оно ее определяет, и оно ее пишет. Это ты в его руках, а не оно в твоих.

Глава двадцать первая

«Так что же мне прислали из дому?» — спрашивал дедушка Зеев меня и Довика, когда мы были маленькими. И мы должны были ответить ему стишком, который он сам придумал: «Ружье и корову, черный камень суровый, дерево тут[87] и бабушку Рут». Дерево тут, кстати, он любил не меньше, чем бабушку Рут, и от большой любви не посадил его в землю, а оставил в той же бочке, в которой оно приехало, и на той же телеге, и всюду, куда бы ни ездил, так он нам рассказывал, выезжал со своим деревом. А оно все росло себе и росло, и росло, пока… «Что случилось, дети? Что случилось, Довик? Что случилось, Рута? Что случилось, Нета?» А случилось то, что корни дерева вырвались из бочки, и тогда дедушка Зеев наполнил всю телегу землей, так что она превратилась в гигантский цветочный горшок на колесах, и они по-прежнему могли вместе, дедушка Зеев и его дерево, выходить на работу. Могучий бык тащил телегу, а когда они приезжали в поле, его запрягали в плуг, и дедушка пахал, и боронил, и сеял, а в обеденный перерыв лежал в тени своего дерева, ел и отдыхал. «Я ел то, что приготовила бабушка Рут, на сладкое у меня была шелковица с дерева, а для быка я косил траву и собирал в кучу. Его навоз я отдавал дереву, а бык тащил меня и дерево в телеге. Так это в семье».

В конце концов дерево выросло настолько, что и две пары быков уже не смогли бы тащить телегу, в которой оно находилась, да и сама телега начала разваливаться под напором корней, под тяжестью ствола и кроны и от вечной влажности земли.

«И что произошло тогда, Довик? И что произошло тогда, Рута? И что произошло тогда, Нета?»

Дедушка Зеев вырыл в конце двора длинную и глубокую траншею, и быки потащили, а он стал толкать сзади, и телега въехала в эту траншею.

«И что случилось тогда, Довик, Рута, Нета?»

Дедушка Зеев отвязал быков, и они вышли вместе с упряжью из траншеи, и тогда он открепил оглобли от телеги, а телегу покрыл кучей земли. Вот и все. Так он посадил свое «дерево тут» в нашем дворе, и так оно стало нашим нынешним огромным шелковичным деревом, которое выглядит так, будто росло там всегда, и не оно приехало к дедушке Зееву на телеге, а дедушка Зеев пришел к нему и решил построить свой дом в его тени. Но мы-то знали, что оно приехало на телеге, которая закопана под ним, и Довик, который был очень деятельным подростком и хотел произвести впечатление на своих сверстников, а заодно и заработать денег, чтобы — так он говорил — купить билеты и слетать в Америку повидать маму, так вот Довик все время приставал к дедушке, чтобы он выкопал и вытащил эту телегу, и впряг бы в нее трактор вместо быка, и поставил бы на нее шелковицу, и они поехали бы в ее тени, как он ездил в детстве, «и может быть, мы даже будем продавать билеты тем, кто захочет прокатиться». Но дедушка Зеев сказал, что телега наверняка уже сгнила там, в земле, без остатка, а если даже и не сгнила, то корни шелковицы уже пробили ее стенки и днище и вросли глубоко-глубоко в земной шар. Так он и сказал: «Вросли в земной шар» — не в «наш двор» и даже не просто «в землю».