Кэти Летт - Мальчик, который упал на Землю
– Но виноват всегда мой сын.
В ответ директор спросил меня, как, в таком случае, реагировать на хулиганское поведение Мерлина. Я предложила вывезти к морю местных бюрократов от педагогики, разместить на списанном сторожевике и затопить его в самом глубоком и мрачном месте Северного Ледовитого океана. Директор предпочел исключение из школы.
Слово «исключение» шарахнуло меня стоваттным ударом. Мерлин все еще улыбался, как сфинкс, вперяясь взорами в то, чего я не могла видеть.
– Я вас прошу о помиловании, – взмолилась я. – Оно у вас в руках. Если вы его исключите, что ж ему дальше делать? Оставить школу без аттестата? Или отправиться в интернат для отстающих, также известный как «Общество анонимных двоечников»? И какое он там получит образование? Учителя-недоучки, пытающиеся как-то контролировать диких, разнузданных детишек... Из того интерната один шаг до колонии. Правительство анонсировало сокращение мест в тюрьмах на три тысячи, и мне тогда надо скорее застолбить одно для моего сына! – сказала я саркастически. – Знаете, к какой карьере готовят такие интернаты? Изготовление номерных знаков. С наставлением в том, как подобрать упавшее в душе мыло, не нагибаясь. – Я просто клокотала.
– Там-то ваш сын и сможет проверить свою теорию клетки, – ответил мне директор.
Если отколошматить такого человека до беспамятства «Загадочным ночным убийством собаки»[90] в твердом переплете, это же всего лишь хулиганство, правда?
Пока мы шли к машине, Мерлин прошептал тихо-тихо:
– Мам, наверное, это очень тяжко – иметь сына, из которого ничего путного не выйдет.
– Это из твоей школы ничего путного не выйдет, – буркнула я, ведя машину на травмоопасной скорости.
Я глянула на часы. До конца моего обеденного перерыва оставалось десять минут, и времени даже остановить машину у меня не было. Я выпихнула Мерлина на тротуар рядом с домом, как мешок с почтой, и метнулась на работу, чтобы директор не заметил моего отсутствия и не исключил меня. У меня за этот семестр накопилось столько письменных замечаний, что впору было звать моего начальника «Капитан Мемо».
Заглушив мотор на школьной парковке, я пару мгновений смотрела, как мамы моих учеников болтают у дверей. Им и невдомек, что они – счастливые обладатели выигрыша генетической лотереи. Я подумала о Мерлине – как он пытается стоять за себя в путаной, сумасшедшей школьной среде, и никто не вступится за него ни за обедом, ни в играх. Я слышала стаккато издевательского хохота, которое он выслушивал ежедневно. Какое будущее ждет моего ребенка? С его-то шестью «колами» и тремя «без оценки» на выпускных экзаменах, с резюме, в котором игра на воображаемой гитаре в гостиной была единственным достижением, будущее, как мне смутно казалось, сводилось к «да пошло оно все». Вероятность выживания моего сына в интернате была такой же, как у пай-мальчика – в резиденции «Плейбоя». И вот тут-то я и позвонила Джереми.
– Про ланч, – сказала я резко. – Хорошо, мы приедем. Но только при условии, что твоя мать насобирает ровно столько слов, чтобы извиниться перед единственным внуком за то, как она с ним обращалась все эти годы.
Хоть я и сказала Арчи, что жду не дождусь этого визита в точности так же, как обычно рвусь к гинекологу на цервикальный мазок, я осознавала гнусное, вуайеристское желание снова увидеть Джереми, мазохистское любопытство разузнать, что произошло в его жизни. Да, я сообщила Джереми, что он для меня умер. Но неким странным образом мой интерес к нему в последние недели продолжал расти – как ногти на трупе.
Когда я объявила Мерлину, что мы едем на субботний обед в дом его отца, он осенил меня взглядом, в котором бурлила радость. Всю дорогу до Челтнэма, урча от удовольствия в гладком черном «мерседесе» Джереми, мой счастливый сын скакал от темы к теме, как обезьянка под пологом джунглей. Пока он возбужденно лопотал на заднем сиденье о крученых подачах и природе времени, я заметила, что в повадках и языке он уже начал подражать своему отцу. Стараясь понравиться, он преувеличенно громко смеялся над каждой репликой Джереми – этот метод он отработал, чтобы скрывать смущение в слишком эмоциональных для него ситуациях. Я сидела молча, бросая на своего бывшего пакостные недоверчивые взгляды. Джереми желал, чтобы я поверила в его перерождение. Ага, размышляла ехидно я, а Бритни Спирс на самом деле – жутко застенчивая отшельница, которая пойдет на все, лишь бы избежать шума в прессе.
Хоть Арчи и полагал, будто английская деревня – холодное, дождливое место, где кролики и олени неосвежеванными скачут по полям, он изъявил готовность примчаться на территорию джина и джема на моей машине и забрать меня при первом же намеке на неприятности. Я забила его номер на горячую кнопку.
«Время, может, разбитое сердце и лечит, – написал мне Арчи охранительую эсэмэску, – но только не то, куда загнали кол. А это и произойдет, если этот пижон огорчит тебя или Мерлина хоть, блин, чем-нибудь».
Сырая рыхлая щебенка на подъездной аллее Бофоров захрустела под колесами нашего автомобиля, низко рыкнувшего на площадке у дома. В густеющем тумане хищно и зловеще проступала двухсотлетняя живая изгородь, затейливо подстриженная в форме тигров и павлинов. Выбравшись из «мерседеса», я оглядела статуи давно забытых Мерлиновых предков, стоявшие по щиколотку в воде, ледяной в этот дождливый октябрьский день.
Тюдоровские балки семейной усадьбы Джереми нависали над нами почерневшим нутром кита. Казалось, меня заглотили живьем и теперь пережевывают. Не только бофоровские гончие прыгнули на меня и вылизали мне ноги, но и Вероника вдруг присосалась ко мне. Запечатлела на моей ошарашенной щеке нехарактерный поцелуй.
– Добро пожаловать в семью, Люси, – произнесла величественно моя бывшая свекровь и промокнула глаза кружевным платочком. – И Мерлин! Мой дорогой мальчик. Как ты вырос!
Ее тронную речь прервал мелодичный пук.
– Почему горячий воздух выходит у меня из зада? – спросил у нее Мерлин жизнерадостно. – А из твоего зада он тоже выходит?
Пытаясь замять неловкость, Вероника сгребла внука в объятия. Кольца жира обхватывали млечными браслетами ее запястья. Мерлин замер, как памятник. Осознав наконец, что он не собирается отвечать на ее объятия, она отцепилась от него и постаралась скрыть унижение. Пожизненная тирания собственных чувств сообщала Веронике надменное спокойствие. Но к моему удивлению, она не выдала традиционного монолога, замаскированного под беседу, а попыталась вовлечь Мерлина в светский треп о его недавних увлечениях. Она даже не поморщилась и ноздрей не повела, когда Мерлин спросил ее за обедом, зачем мужчинам соски и почему Бог изобрел лесбиянок. Что же случилось с этой женщиной, терялась я в догадках. Ее похитили и подменили инопланетяне? Мать Джереми стала такой слащавой, что и получаса в ее обществе хватило бы, чтобы со всеми нами приключился диабет.
Когда Джереми забрал Мерлина во двор поиграть в теннис, Вероника придвинула ко мне стул, устроилась компанейски и взяла мою руку в свои.
– Я тебе передать не могу, как это чудесно, что Джереми вернулся. Когда Дерек умер... – тут ее губы – блестящий малиновый рубец поперек лица – скривились книзу и задрожали под редчайшим наплывом эмоций, которые она с усилием сдержала, – в партийных рядах образовалось место. Гарантированное место. Джереми всегда рвался в политику. И я была уверена, что он займет отцовское кресло. И конечно, это было потрясением... Но он сам себе хозяин, – пожала она плечами. – Излишне говорить, что местные либ-демократы сгребли его без промедления.
А то, подумала я, с такими-то деньжищами в промо-кампанию, еще бы они его не сгребли, – небось даже быстрее, чем презервативы на конгрессе по хламидиозу. Вероника говорила, а я оглядывала знакомые спортивные трофеи семьи, выстроенные по ранжиру на каминной полке. Эта семья свихнулась на достигательстве.
– Вне всяких сомнений, его ждут большие высоты в политике, – продолжала Вероника, пытаясь скрыть ноту самодовольной уверенности в голосе. – Он уже привлек большое медийное внимание. Страшно занят – встречается с широкой общественностью, проводит публичные встречи... Но Мерлин для него важнее всего прочего. Он хочет воздать вам обоим. Он переродился. Смерть его отца, – тут пластмассовое Вероникино лицо треснуло, и пару мгновений она промокала глаза, – заставила его пересмотреть жизненные ценности. А меня – мои. Зря я была с тобой так резка, – выдавила она, – и я хочу кое-что исправить. О, как я проклинаю тот день, когда допустила в семью эту Одри!
Треща атласом блузки, Вероника ударилась в агрономические рассуждения о том, как поначалу ее обрадовала «породистость» Одри, но постепенно разочаровало ее нежелание «плодиться». Она гоняла вилкой кэшью, свернувшиеся у нее в тарелке бледными эмбриончиками.
