Млечный путь - Меретуков Вионор

— Что это было? — спросил я.

— Это Мохини-аттам. «Танец чаровницы», классический стиль индийского танца. Он представляет собой чистейшее воплощение Ласьям — изящного женского стиля танца, источником которого является богиня Парвати и который отличается особой пластикой, мягкостью движений и обворожительностью линий.

С тревогой и некоторым удивлением я заметил, что мне нравится общество девушки. Тем более что она была красива, умна и непосредственна. Меня изумило, что любовь за деньги не уступает любви бескорыстной. А в чем-то даже, возможно, и превосходит ее. Например, в том, что касается готовности предмета обожания в любую минуту без глупых отговорок лечь в постель. К слову, если хорошенько вдуматься, любовь никогда не бывает совсем уж бескорыстной. В любом случае ты чем-то жертвуешь — если не деньгами, то свободой. А подчас и тем и другим.

Слава богу, меня на исходе третьего дня скрутил радикулит, да и деньги подошли к концу, и я выбыл из игры, не позволив фальшивому увлечению разрастись до масштабов болезни.

…Кстати, во Флоренции, в Восьмигранном зале Уффици, я нос к носу столкнулся с Сашкой Цюрупой, которого потерял из виду сразу после окончания университета. Как ни странно, мы не очень удивились встрече. Словно находились не в большом городе далеко от родных берегов, а на соседних дачах в Подмосковье.

Сашка мало изменился, только приобрел внушительность, чему способствовала обширная лысина и округлившиеся щеки. Перекинувшись двумя-тремя дежурными фразами, мы обменялись визитками.

«Александр Д. Цюрупа — владелец частной картинной галереи АДЦ», — прочел я. Мою визитку Цюрупа, не глядя, сунул в карман.

Хорошо, что я вспомнил о Сашке. Надо бы с ним потолковать. О Сурбаране, например.

* * *

…Я помотал головой и вернулся к действительности. Передо мной расстилалась голая грязная земля, совращенная и искалеченная человеком. Проклятый трактор чернел вдали. С неба сыпались тяжелые холодные капли. На душе было скверно, и дело было не в мерзкой погоде. Дело было во мне.

Я уже давно не звено в цепи себе подобных и вряд ли когда-нибудь им стану. Что-то умерло во мне. Что-то, что позволяло мне когда-то воспринимать себя неизбывной частицей всемирного движения из прошлого в будущее. Это страшное открытие потрясло меня. И не будет отныне никакого сладостного слияния с миром живых людей. Я словно умирал по частям. Сначала умрет душа, потом — все остальное, включая мозг, сердце, селезенку и скелет с его берцовыми и тазовыми костями.

Я одинок в этом мире. А тот мир, в котором господствовал золотой и васильковый цвет, остался позади, в невозвратной юности, о которой помню только я. Этого мира больше нет. Я его похоронил. Похоронил давно — еще тогда, когда убил свою жену.

Деревня всегда действовала на меня разлагающе. Здесь я слишком часто задумываюсь. И потом, мне надоело крутить педали велосипеда. Пора было обзаводиться автомобилем. А заодно и мобильником. Чтобы было с кем поговорить, когда станет совсем уж невмоготу от тоски. Нельзя же беспрерывно говорить с самим собой.

Почему так произошло, не знаю, но дачного поселка, точнее деревни Мушероновки, не затронул вал строительного бума, обезобразившего Подмосковье и придавшего ему карикатурное подобие прилизанной Европы. В Мушероновке все не так, здесь все по старинке. Допотопные дачи на шести и двенадцати сотках. С уютными верандами, мезонинами, сараями, разросшимися садами и ухоженными огородами. Портит картину лишь заброшенный коттедж из красного кирпича с остроконечной башней, который стоит ближе к лесу. Владельца, по слухам, несколько лет назад прирезали где-то в Южной Америке. С тех пор коттедж бесхозен. Краска на глухом деревянном заборе и металлических въездных воротах порыжела и облупилась.

Раз в два-три дня я навещаю сельмаг. Я помню еще те времена, когда на полках, кроме грушевого лимонада с сантиметровым осадком на дне, серого макаронного лома и зубного порошка, не продавалось ничего. Теперь на полках благодать и почти столичное изобилие. Я здороваюсь с хозяйкой, опрятной приветливой толстушкой, покупаю сметану, такую густую, что ее можно резать ножом, крупнозернистый творог, гусиные яйца, кирпичик ржаного хлеба, сало, копченую грудинку, местную колбасу, которая попахивает дымком, и рыбные консервы. Соленые грибы, квашеную капусту и маринованные огурцы я приобретаю у соседей. Спиртное хранится дома: три бездонные бутыли с огненным самогоном-первачом остались еще от отца. Я ем пять раз в день, как в детстве. Дробное питание способствует правильному усвоению пищи. Надо беречь здоровье, глядишь, еще понадобится.

Вчера наблюдал такую сценку. Метрах в десяти от сельмага у покосившейся скамейки стоят, ветром колышимые, трое местных алкашей. У каждого в руке по бутылке пива. Они молчат. Вид у них сосредоточенно-задумчивый. Такое впечатление, что каждый из них в одиночку тщится разрешить некую всемирно-историческую проблему, имеющую конкретную привязку к их внутреннему миру. Они так углублены в созерцание этого своего внутреннего мира, что на внешний мир у них не остается сил. По этой причине на меня они не обращают никакого внимания.

На скамейке расстелена газета — на ней несколько пустых пивных бутылок, хвостовой фрагмент селедки, надкусанное яблоко и мятый соленый огурец.

Наконец один, обросший недельной щетиной, нарушает молчание:

— Холодное пиво вредно.

— Лично я холодное пиво не обожаю, — говорит другой, тоже щетинистый, — от ледяного можно копыта отбросить.

Приятели солидно кивают головами.

В разговор вступает третий:

— Точно. У меня в прошлом годе родной отец от холодного молока подох. Выпил и… через неделю подох.

И все трое снова погружаются в самосозерцание.

Вечерами я надеваю штопаный-перештопаный свитер, который вязала еще моя покойная бабка, с удовольствием закуриваю и приступаю к работе над воспоминаниями. При этом надо заметить, в моих воспоминаниях не так уж много правды. Когда я пишу, я мысленно проживаю выдуманную жизнь, которую мог бы прожить, не сложись она так, как сложилась, и не так, как задумано на небесах. Выдуманную жизнь, чтобы придать ей хоть немного достоверности, я орнаментирую событиями, которые имели место в действительности. Я работаю, как старатель-золотоискатель, я процеживаю воспоминания, оставляя не то, что мне нравится, а то, что не поддается уничтожению, что не выжечь даже паяльной лампой.

Регулярно включаю телевизор, чтобы быть в курсе последних событий в мире. Стоит ли говорить, что мое влияние на эти события равно нулю. Тем не менее я никак не могу отучиться от этого, в общем-то, пустого времяпрепровождения: смотришь телепередачи, и в тебе рождается обманчивое ощущение причастности к событиям глобального масштаба.

Деревня Мушероновка около года назад неожиданно оказалась в черте Большой Москвы. Именно это привело к тому, что неким промозглым утром, совершая всегдашнюю велосипедную прогулку, около сельмага я наткнулся на бригаду московских криминалистов под командой высокого худощавого человека с бородкой клинышком и стреловидными усами. Не узнать его было невозможно. Фокин, черт бы его побрал. Мне понадобилось все мое самообладание, чтобы не задать стрекача.

Фокин в спортивной куртке и униформистских штанах с лампасами, полицейские с автоматами и несколько человек в кожаных тужурках бродили возле магазина и изредка обменивались короткими фразами. Все поеживались от утренней свежести и моросящего дождя. В стороне стояли спецмашины, мигая проблесковыми маячками. Чуть дальше, у дороги, стояла группка женщин в черном.

Фокин заметил меня, наморщил нос и коротко кивнул.

Обитая жестью дверь лежала на земле. Замок и петли были вырваны с корнем и валялись рядом. Вход в магазин напоминал пролом в стене. Пол был залит какой-то жидкостью. Может, подсолнечным маслом или вином. А может, и кровью. Повсюду были разбросаны бумажные и полиэтиленовые пакеты. Сиротливо белела сердцевина надломанного батона. У меня сжалось сердце: симпатичной продавщицы мне больше не видать. Хорошо, что я загодя запасся провизией.