Млечный путь - Меретуков Вионор

Дачу покачивает, когда с полей задувает ветер, она поскрипывает всеми своими деревянными и не деревянными частями, словно фрегат, отважно пустившийся в плавание по бурному морю. Иногда я выхожу на балкон, раскуриваю трубку и представляю себе, что стою на капитанском мостике и прорываюсь сквозь шторма, бури и тридцатиметровые волны к спасительному берегу, где меня ждут лихие собутыльники, легкомысленные подружки и бочка ямайского рома.

Отец… Были ли мы с ним близки? Припоминается далекий весенний день. Договорился с отцом о встрече в полтретьего на Пушкинской: надо было ехать в госпиталь на Пехотную, к матери. Я, страдая с перепоя, в этот день с утра поправлялся пивом в доме своей очередной любовницы где-то в районе Арбата. Неожиданно для себя уснул. Когда проснулся, понял, что безнадежно опаздываю. Вылетел на улицу, поймал такси. Водитель домчал меня до Пушкинской за три минуты. Отец, наверно, уже не чаял меня увидеть. Мне никогда не забыть его взгляда. В нем были и укор, и любовь, и страдание, и всепрощение, и разочарование в единственном и любимом сыне. Забыл сказать, у отца были удивительной глубины синие глаза. Он вообще был очень красивым человеком. И, как я понимаю сейчас, не только внешне. Я стоял перед отцом и лепетал что-то в свое оправдание. Я был готов провалиться сквозь землю. Но не провалился. Отец не поверил ни единому моему слову. Он махнул рукой, и мы поехали к матери.

Мать умерла через две недели, и я, занятый какими-то, как мне казалось, неотложными делами, опоздал на похороны. А когда спустя полгода умер отец, так и не сумевший пережить утрату, — в отличие от меня он был однолюб, — я и вовсе не поехал на кладбище. Я был вроде того знаменитого поэта, который очень любил свою мать, но не присутствовал на ее похоронах, потому что был занят: у него был тяжелый роман с женой друга и ему было не до сыновнего долга.

Я жил своей жизнью. Родители — своей. К жизни и к смерти мы относились по-разному.

Отца я вспоминаю чаще, чем мать. Не знаю почему. О себе он мало что рассказывал. Но одну историю я запомнил. Кое-кого из его друзей в известные мрачные времена отправили на перековку в Норильск. Жили они там вольно, снимали комнаты и квартиры и работали на Норильском комбинате. К одному из них приехала самоотверженная жена. Отец решил навестить их. В то время туда летали турбовинтовые АН-10. Надежные, но шумные, тряские и медлительные. Почти сутки лету. С тремя или четырьмя посадками. Родственники осужденных нагрузили отца посылками. Теплые носки, консервы, книги, гитара, букет цветов для жены друга. Рюкзак, в который он всадил все это добро, весил, по его словам, не меньше центнера. Гитара не поместилась, и он нес ее в руке. В гитару удалось засунуть пять кило воблы. Перед полетом отец тронул струны. Звук был божественный! Ему показалось, что запела вобла. Наконец добрался до Дудинки. На автобус опоздал. Нашел обходчицу, женщину лет пятидесяти. Начал уговаривать ее остановить местный поезд до Норильска. Та расхохоталась. Он расстегнул пальто и достал букет мятых гвоздик. Обходчица заплакала. Через час она притормозила грузовой состав, и отец взобрался на грузовую платформу со строевым лесом. А еще через час он прибыл в Норильск.

…На даче я бываю примерно раз в полгода. Накатывает на меня тоска зеленая или что-то трудно поддающееся определению, и тогда я уединяюсь здесь, чтобы окрепнуть физически, привести мысли в порядок, а желудок напитать деревенскими разносолами, от чего, кстати, напрямую зависит настроение. На этот раз я благоразумно посчитал, что бегство, даже такое неубедительное, — лучший выход из создавшегося положения.

Фруктовый сад, за которым после смерти отца никто не присматривает, запущен, одичал и стал похож на буйно разросшийся дикий лес. Окруженный вырождающимися вишневыми и сливовыми деревьями, стоит в глубине сада сосновый сруб о двух жилых комнатах, со столярной мастерской, кухонькой и русской баней. О, баня! Сколько чистых и стыдных мыслей вызрело в ней! Сколько раз, посиживая на верхнем полке, я предавался мечтам о своем блистательном будущем, полном приключений, интересных встреч, рукоплесканий, успеха!

За баней, скрытый от посторонних глаз пышными кустами смородины и крыжовника, притаился мелководный прудик — сонливое царство нескольких семейств лягушек. Иногда я нарушаю их безмятежное житье-бытье. Я раздвигаю ряску и погружаюсь в зеленоватые, очень чистые воды, имеющие легкий болотный дух. Мне нравится этот запах, он отдает мечтательным покоем. Лягушки, все эти дедушки, бабушки, папы, мамы и их неисчислимые пучеглазые потомки, разлетаются в разные стороны, как стая вспугнутых ворон. Они никак ко мне не привыкнут.

Глубина в прудике, как в хорошей ванне. Я подгибаю ноги и осторожно погружаюсь в воду, успевшую за ночь изрядно охладиться. Обнаженное седалище касается песчаного дна. Я запрокидываю голову. Вижу глубокое, темно-синее небо, в котором застрял нежный ломтик луны на ущербе, который истаивает на глазах. И тут я чувствую, как глубины мироздания разверзаются, раскрывая мне свои объятия, и меня овевает звездным ветром, вечным покоем и вечной жизнью. Время замирает, как часы, в которых лопнула и распрямилась заводная пружина. Жизнь на моих глазах распрямлялась, разворачивалась, обнажая свои прелести и свои страшные язвы.

Я закрыл глаза. Миллиарды людей, ушедших, ныне живущих и еще не родившихся, окружали меня со всех сторон. Я почувствовал себя неотъемлемой частью этого бескрайнего людского моря. Я понял, что никогда не умру. На краткий миг сладостное предощущение счастья вошло в мое сердце; и в этот же миг я понял, что отныне принадлежу вечности.

Я опять открываю глаза и впиваюсь жадным взором в небесные просторы. Набегающие прозрачные облачка, поминутно меняя очертания и наползая друг на друга, создают удивительные узоры, которые при желании можно истолковать как угодно. Наверно, думаю я, так должен выглядеть земной рай ХХI века: пахнущий тиной воздух, призрачные обманчивые облака, кувшинки, батальон лягушек и я, квакающий вместе с ними. Сиди себе спокойно, квакай и не торопи время. Впрочем, оно и так стоит на месте. У меня нет возраста. Я молод и полон надежд, и в то же время у меня за плечами вся история человечества. Я писал ее вместе с древнегреческими философами, средневековыми мастерами кисти и поэтами Серебряного века. Я бессмертен. Это и есть вечность. Говорят, вечность — это окаменелое мгновение. Сомнительная максима. Но она мне нравится. Мне вообще сейчас все-все нравится. Не существует вчерашнего дня, не существует завтра, нет даже сегодня, что особенно меня радует. Такое же ощущение у меня иногда бывает, когда я сижу у себя в редакции. Все замерло, и это замечаешь только ты, потому что другим этого не понять, они заняты чем-то, что не имеет отношения к вечности, о которой ты знаешь все. Ты избранник какого-то бога, придуманного тобой самим.

Небо светлеет на глазах. Надо быть живописцем, чтобы описать все это. Мне становится жаль тех, кто в это мгновение лишен возможности любоваться волшебной красотой неба и земли. Мне жаль всех этих городских заключенных: студентов, программистов, клерков, мелких и не мелких чиновников и прочих несчастных, уже с утра мечтающих об обеденном перерыве.

Я вспоминаю тех, кто никогда — даже если бы им очень-очень захотелось — не увидит этого бездонного неба с месяцем, тоскующим в небесных глубинах. Я думаю об умерших, для которых потусторонний мир стал родным домом. Господи, как же хорошо, что я еще пока жив!

Я вытягиваю ноги и устраиваюсь удобней. Сердце замирает, кожу по всему телу остро покалывает. Когда покалывание достигает апогея, я, облепленный чудодейственной ряской, с шумом поднимаюсь и направляюсь в душевую кабину, где минут десять с закрытыми глазами стою под нестерпимо горячим душем.

По ночам я, как Гобсек, пересчитываю свой миллион. Приятно утомленный пересчетом, рассматриваю полотно Сурбарана. Налюбовавшись сокровищами, я удовлетворенно вздыхаю и прячу их в укромное место. Вместе с дачей я заполучил тайник — в наследство от отца и деда. Последний умел хорошо прятать концы в воду. Тридцать седьмой год его многому научил. Но я понимаю, что сейчас времена другие, и методы поиска усовершенствовались, поэтому рано или поздно придется все это перепрятать. И — лучше рано, чем поздно.