Маргарита Хемлин - Клоцвог
Говорю:
— Слушаю, Натан Яковлевич. Диктуйте.
Он смотрит и молчит.
Потом говорит:
— Нечего мне диктовать. Я свое отдиктовал. Забирайте машинку себе, Майечка. Я практику прекратил волевым усилием. Мне теперь ни к чему. Все кассации написаны. Во все инстанции. Во все. А вам может еще служить эта «Оптима» долго-долго. У меня и бумаги полно, и копирки. Запасался. И лента есть. Немецкая. Забирайте.
Марик начал отнекиваться, мол, еще пригодится и так далее в том же духе.
Я сказала прямо:
— Спасибо. Машинку берем, раз вам она не нужна, и вы от чистого сердца дарите ее в новые руки. Ее оформить надо? В милиции или где?
— Нет. Не надо. Она не оформленная. Мне досталась по случаю. А теперь вам по случаю. Я сейчас вызову такси, и с ветерком домой поедете. Не тащить же тяжесть в троллейбусе. Футляра нет. Мы ее в одеяло завернем, чтобы не привлекать внимания.
Так и сделали.
За такси заплатили сами, конечно, хоть Бейнфест предлагал свои деньги.
Дома Элла находилась со своей новой подружкой Ниной Рогулиной из кружка. Рисовали.
Я раз и навсегда решила не лезть в ее творчество. Она и сама не была расположена показывать. А тут подошла ко мне с листком.
— Мама, я нарисовала твой портрет. Посмотри.
И сунула мне прямо под нос.
Смотрю и вижу: баба-яга. Космы в разные стороны. Нос крючком. Рот кривой. А глаза красивые, большие. Словом, мои глаза.
Элла выждала минутку, чтобы я отреагировала.
— Ну что ж, доченька. В общем и целом похоже. Тебе самой нравится?
Элла не ожидала моего спокойствия. Взяла листок и порвала на мелкие кусочки.
Обедали вчетвером: я, Марик, Элла и Нина. Элла молчала и еле жевала. Нина, глядя на нее, тоже почти ничего себе на тарелку не брала. Я не уговаривала.
Вдруг Элла сказала:
— Я никогда не буду рисовать людей.
Марик спросил:
— Почему?
— Потому что Петр Николаевич меня предупреждал, что за людей приходится отвечать. А за природу нет. Я не хочу отвечать. Я вообще ничего не хочу.
Расплакалась на последнем слове и убежала к себе. Нина за ней.
Я осталась за столом, так как хорошо понимала, что в дочери говорит раскаяние в своем поступке с бабой-ягой. А с Зобниковым придется поговорить, чему он детей учит.
Когда Нина уходила, я вышла следом, вроде по своим делам. Нагнала девочку и заговорила с ней по-дружески.
— Ниночка, тебе в кружке нравится?
— Нравится.
— А Петр Николаевич нравится?
— Нравится.
— А с Эллочкой дружить тебе нравится?
— Да.
— А Петр Николаевич ее хвалит на занятиях? Ты мне правду скажи. Я Элле не передам.
— Петр Николаевич говорит, что Элла — очень способная и, когда подрастет, может стать талантливой. А меня он не хвалит. Но я не обижаюсь. Я отличница в школе. Элла тоже отличница, она мне говорила. Я старше Эллы. Но все думают, что наоборот. Я не обижаюсь. Теперь мы с Эллой решили, что будем лучшими подружками. Вот.
Постояли на троллейбусной остановке, пока подошел троллейбус Нины. Ничего принципиального я не узнала. Кроме того, что Элла врет про свою отличную успеваемость. Я как педагог не стала разочаровывать Нину и говорить про тройки-двойки Эллы. На понедельник наметила визит к Зобникову. Нужно держать связь с педагогом. Это залог.
Шла наугад. Но повезло, Зобников оказался на месте.
Мы говорили скупо, односложно. В целом Зобников характеризовал Эллу с положительной стороны.
На меня же в этот раз при ближайшем рассмотрении Зобников произвел отрицательное впечатление. Неопрятный, небритый. Рубашка неприятная. И в таком виде — к детям. Но я смолчала.
Он заметил мой критический взгляд и не смутился, а, напротив, с вызовом произнес:
— Вы, Майя Абрамовна, меня застали не в лучшем виде. Я немного приболел. Сами понимаете.
Да. Понимание у меня есть. А у него есть пьянство. Я говорю:
— Ничего-ничего, Петр Николаевич. Я художников хорошо знаю и по характеру, и по натуре. Лишь бы на детях не сказывалось. На учениках. Если что — звоните прямо мне, без никаких. Я тоже педагог, пойму, и вместе будем преодолевать.
— Да с вашей дочкой нечего преодолевать. Ее надо отправить на необитаемый остров, чтобы кругом никого на сто километров. Пусть бы подумала внутри себя. Ей десять лет, а в голове каша — на все восемнадцать. Я таких видел-перевидел. Теперь у нее занятие. Думаю, пойдет на пользу.
Ну, что ж, союзник в деле воспитания — это важно. А какие еще союзники? Марик — нет. Да и Зобников тоже хорош. Еле на ногах стоит с похмелья. Так что все равно получается — я одна и одна. Зобников для вида.
Я пришла к выводу, что кашу в голове Эллы преодолеть можно.
Нужно вырвать девочку из привычной среды, где она уже наследила своими глупостями, и переместить в другое хорошее место. Чтобы она имела возможность начать с чистого листа. Нужна другая школа. Сейчас лето, самое время.
Сказала Марику. Он одобрил. Мы вместе говорили с Эллой в том смысле, что ее нынешняя школа не зарекомендовала себя, а скоро начнутся отдельные учителя по всем предметам и будет еще хуже.
Кроме того, товарищи по классу подходят Элле мало.
Она, конечно, тоже отчасти виновата, но уже сложился у нее такой вид в классе, что она троечница, и нужно исправлять положение именно сейчас, когда она серьезно занялась рисованием.
Элла слушала молча. Что-то в голове у нее крутилось. И выкрутилось быстро. Я даже не надеялась.
— Хорошо, — говорит, — ведите в другую школу. Мне тут и самой надоело.
Да. Ей надоело.
Я подобрала другое учебное заведение. Через знакомых клиентов Марика. Далековато, но зато директор хороший. И учительница начальных классов мне понравилась.
Так как директор школы, судя по внешнему виду и фамилии, — еврей, я откровенно намекнула, что с национальным вопросом были проблемы. И я надеюсь, что на новом месте подобного не произойдет.
Директор покраснел и быстро заверил, что у них в школе интернационализм на высочайшем уровне. У них дети научных работников, инженеров и так далее, в том числе и артистов. У них и внеклассная работа, и дополнительные занятия, и кружки. А чем шире развитие — тем шире кругозор и нет узости восприятия, что составляет суть вражды.
Возможно, мне не надо было упоминать о еврейском вопросе, тем более в директорском кабинете. Но если в школе интернационализм, то что обсуждать на голом месте.
Еще я обратила внимание на то, что из моей девочки хотят сделать трудную, а она не трудная, это вокруг трудности, а все валят на одного ребенка. Как педагог я могу бороться, но в коллективе лучше.
Он улыбался и смотрел на меня с удовольствием.
— Да, Майя Абрамовна. Без сомнения, в коллективе всегда лучше.
Я вспоминала себя в детстве и не находила, какие параллельные линии могли бы соединить меня с моей дочкой. Другое поколение. Другая обстановка. А мне еще хочется пожить, и без нервов в ее сторону.
В сентябрь мы вступали всей семьей с хорошими надеждами.
От Миши пришло несколько писем. Об отпуске он не упоминал. О будущей учебе — тоже. Жив-здоров, и точка.
Я с грустью вспоминала свои хлопоты вокруг нефтяного института. Но грусть эта была светлая.
С Репковым виделись крайне редко. И то на улице во время его обеденного перерыва. Смотрели на реку с гранитной набережной и молчали. Только один раз Саша поинтересовался, как сын. Я ответила, что хорошо. Лучше не бывает. И что в нефтяной он скорее всего не пойдет. Репков вздохнул:
— Жаль. Такие перспективы открываются. Вся страна поворачивает на нефть. А твой сын не хочет. Что, в другое место нацелился?
— Не знаю. И знать не хочу. Я ему на тарелочке вуз преподнесла. Ему неинтересно. Он взрослый. Пускай сам целится, куда хочет.
Репков без перехода сказал:
— Майя, мне кажется, у нас закончились отношения.
Я повернулась от воды и сказала прямо в глаза Саше:
— Мне тоже кажется.
Мне не казалось. Так и было.
Слишком много знал Репков и про меня, и про мою внутреннюю жизнь. Это мешало отношениям. Это всегда мешает, как ни крути.
А теперь во мне находилось совсем другое, а Саша тянул меня назад, в то, что знал.
Но дело не в этом.
Насчет пишущей машинки.
У меня сложилось такое мнение, что хорошо было бы себя чем-то занять.
Домашнее хозяйство для женщины — еще не все. Нужно во что-то вкладывать оставшуюся душу. Вот я и села за машинку. И сразу обрела свой стержень. Быстрота печатания вернулась, сноровка снова появилась в пальцах и во взгляде.
Для тренировки я перепечатывала из книг страницы текста; тренировалась под радио — с голоса совсем другое дело, чем с бумаги.
Словом, я стала брать работу. Марик поспрашивал у своих знакомых — по цепочке, по цепочке, стали приходить студенты с курсовыми. Не много, но мне много и не надо было.
