Дмитрий Новиков - Голомяное пламя
Но тем и сложна жизнь, что любые самые продуманные, самые действенные схемы нарушаются. И нет, не случаем даже, а собственным самоощущением, всплеском иного, не нужного в данный день настроения, вывертом души, таким, что аж захрустит она бедная, скрюченная. А вещь-то она в себе. А вещь-то она несжимаемая, как вода, как любая мало-мальская текучесть. Вот и распрямляется с силой из положения своего неудобного, неестественного. И такая это сила, что поберегись – разорвет в клочья, коли не наученный ты притормаживать. Так и тогда, слово за слово, хлебом по столу, да как-то неловко разговор зашел, какое-то местечко особо болезненное внутри задел. И от боли той не спрятаться. А значит, лечить нужно. Ну и принялись. Первая бутылка мигом улетела, не успели и распробовать. Да закуска есть, общение приятное – не в том смысле, что спокойное, а понимающее такое общение, ради чего и живешь иногда – для понимания. Быстренько Гриша за второй сбегал, благо рядом магазин, а деньги с определенного возраста – тьфу, а не вопрос. С того возраста, когда знаешь, как мало они на самом деле стоят. Бумаги не стоят, на них потраченной, никеля не стоят, на отлив монет пущенного.
Вторая медленнее шла, с размышлениями, рассуждениями, выводами и предложениями. Сложноподчиненными. А потом всё опять ускорилось. Ноль пять внутрь – уже хорошо, достаточно, дальше бывают выплески и беспамятство частичное, а иногда и полное. Это Гриша хорошо знал. Да вот остановиться в тот день сил не было. Будто тяжелая голубая волна подхватила тебя, и несешься в ней, не стараясь вырваться, потому что видишь – правильно она тебя несет. Заслужил. Всей глупой жизнью предыдущей заслужил. Вот тебе и восторг заслуженности. И веселое такое отчаянье, обезбашенность такая отзывчивая – давай еще? А давай!
За третьей ходили вместе, поддерживая друг друга под локотки, шутя и хохоча. Такие чувства богатырские внутри вдруг проснулись, такая жажда справедливости, что попадись кто неправедный на пути – обидели бы. Но, видимо, жажда эта вокруг них таким тяжелым светом распространялась, что справедливость повсюду чудесным образом тут же устанавливалась. Да и слава Богу!
Когда четвертую покупали, Гриша заметил суженным своим, но всё еще внимательным зрением, что продавец алкогольный странно на них поглядывает. Гриша сам был в прошлом алкогольный продавец, потому и приметил. Но насторожиться не успел, не тот настрой был, волна уже пеной по песочку зашуршала, замурлыкала. Дружба сиятельная миру явилась из пены. Боль утихла. Праздник кругом, люди пляшут, петарды рвутся, ночь плывет, день придет, счастье всё же не уйдет. Счастье возможно. Жизнь – возможна. Вот с такими чувствами они за пятой пошли. И нормально, и купили. И в машину сели, и открывать принялись. Шлеп – а под пробкой дозатора пластмассового и нету. Хоть бутылка такая же, и пробка, и этикетка. Всё вроде нормально, но без дозатора. Трезвый был бы, Гриша бы насторожился. Да и так он насторожился, раз заметил, запомнил. Но уж не причина же это для остановки, не стоп-сигнал никакой. Просто сигнал, да, может, еще и ложно понятый. Может, наоборот – прекрасно всё. Так они и пятую бутылку выпили. Хоть нутром чуяли – не так что-то. Палево подсунул сученыш барыжный. Момент улучил и подсунул. Утром это ясно стало.
До того приходилось Грише несколько раз умирать. От ужаса, от любви, от болезни страшной, которая сама потом как-то на нет сошла. Но вот чтобы так реально, плотно – никогда. Утром он не проснулся, очнулся у себя дома, на диване. Как добрался – не помнил, да было это и неважно. Потому что в голове бухтел огромный колокол. Он раскалывал, разносил ее на части, и потом она опять медленно и угрюмо собиралась, чтобы с новым ударом расколоться опять. Сердце стучало сильно и устало. Везде – в руках, ногах, брюшной аорте – Гриша чувствовал свой пульс, частый и наполненный, твердый настолько, будто стальной трос с каждым ударом сердца натягивался под кожей, а после слегка опадал, но не пропадал, был совсем рядом. Гриша попытался подняться и не смог. Тело не слушалось. Оно как будто смирилось, наполовину умерло, и жизнь его была лишь в тянучей, стонущей мышечной боли. Но она была не особо сильной – тяжелый звон в голове заглушал всё.
Запах в комнате стоял такой, что Гришу постоянно тошнило, хотя обычно он не чувствовал своего перегара. Но тут его и не было – был гар, он горел всем существом своим в смердящем, жадном пламени, и ужас химического этого горения давил волю и любую мысль о возможности хотя бы попытаться спастись. Боль и мерзость происходящего полностью обездвижили Гришу. Каким-то невероятным усилием, откуда-то из нечеловеческой, надмирной жизненности проистекшим, он сумел дотянуться до телефона и набрал номер подружки-врача.
– Маринка, умираю, – смог просипеть в трубку.
Реаниматолог – на слух сложно, а так – спасительно. Маринка примчалась быстро, благо жила недалеко. С собой всё что нужно – капельница, физраствор, шприцы. Сразу схватила за запястье, тронула пульс, хикнула по-врачебному. Померила давление, посерьезнела:
– Двести шестьдесят, дорогой. Чего пил?
– Водку пил. Потом паленую подсунули, видимо. – Несмотря на боль умирания, Грише было стыдно за вид свой, за наделанные кругом дела. Он попытался приподняться.
– Лежи, сейчас я приберу. В туалет ходил, мочился?
– Нет, не хотелось чего-то.
– Понятно, – Маринка за допросом наладила капельницу, сунула в вену иглу. Зажурчал физраствор. – Алло, реанимация? Почку искусственную заводите пока, через час возможен клиент.
– Чего так? – Казалось, и сил больше не было пугаться, а Гриша смог, испугался не горячо уже, а холодно как-то, пронзительно. Он-то тоже понимал.
– Посмотрим. Через час не размочишься, поедем спасаться. – Маринка всегда была жесткой. Ей поэтому многое и удавалось – спасти там кого, когда другие мямлят, еще чего.
– Давай с давлением поборемся. Чего есть?
– Берлиприл.
– Ладно, глотай двойную дозу. Еще под язык. Так. Магнезию сделаю, повернись. Да не кряхти, вылезем.
Через десять минут всё возможное было сделано. Еще десять Маринка наводила порядок – открыла окна, протерла пол, кинула в ванну заблеванное покрывало. Укрыла его другим. Принесла таз. Гришу периодически выворачивало в него, и она уносила его, мыла, приносила обратно. Меняла бутыли на системе. Смотрела.
А Гриша жил своей жизнью. Вернее – смертью. Очень не хотелось, но она была рядом, он чувствовал. Он знал – вот сейчас, безболезненно и беззвучно, отмирают канальцы в его почках. И всё, конец. И ничего не поделать. И нет предела совершенству, а главное совершенство – смерть. А без нее – раз в неделю на искусственную почку будет ползать опухший, желтый инвалид. Ползать недолго – пока не поймет, насколько смерть лучше такой жизни. И всё решается сейчас, в эти самые минуты.
– Маринка, я умру? – спросил по-глупому, жалобно.
– Не хочешь в туалет? Слушай себя. – Она ответила вопросом на вопрос, а сама уже поглядывала на часы.
И вдруг внизу зародилось. Что-то такое, еле уловимое, как в детском сне, когда кажется, что всё делаешь правильно, а потом оказываешься в мокрой постели.
– Маринка, есть! Выключай, я побегу.
– Лежи уж, бегун. Давай сюда, – она по-женски бесстыже расстегнула ему штаны, подставила таз. – Давай пробуй.
Освобожденно потекло, зазвенело об эмалевую поверхность. От стыда он закрыл глаза. Открыл только когда она вернулась с чистой посудиной. Померила давление – оно потихоньку падало. Отзвонилась в реанимацию, отменила. Он стал засыпать. Боль в голове стала огромной, мягкой и постоянной. Последнее, что помнил, – она натягивала ему покрывало повыше, под подбородок.
Отлеживался несколько дней. Не верилось, что опять повезло. Что проскочил по грани, покачнулся, но не упал. Что, наверное, есть Бог.
А еще душила ненависть. Пока он был слабый, она тоже еле шевелилась внутри. Вместе с силами взрастала и она. Ширилась и крепла.
– За что, сука? – спрашивал он этого урода, этого хорька за прилавком, чьи бегающие глазки не давали заснуть ночами.
– За что? – И перед глазами проносилось всё, начиная со счастливого, а потом несчастного детства, вся куражистая, блудливая юность, основной целью которой было скрыть от себя самого мрак произошедшего, вся зрелость, опытность, борьба, победы, боль. И в конце – черные глазки хорька, без сомнения, без смысла, выжидающие, чтобы запросто убить. Чтобы подстеречь слабость. Чтобы заработать лишние пятьдесят, сто, да пусть сто тысяч рублей. – Сука!!!
– Но я тебе покажу, уродливый выверт! Ты, сука, не знаешь, с кем связался. Тебе, сука, с рук всё сходило, видимо, раз не боишься. Ты у меня испугаешься, тварь!
Гриша знал в себе эту ярость. Несколько раз в жизни, когда не удавалось сдержаться, она сильно подводила его – потом было стыдно. Но много раз и выручала, спасала, а то и просто позволяла сделать, как правильно. Ему в такие моменты казалось, что он знает – как правильно. Что-то вело его. Или кто-то. Вот и сейчас со всей болью за прошлое, со всей обидой на настоящее – он понимал, как нужно поступить.
