Мартин Эмис - Записки о Рейчел
— Думаю, да.
— Ну ладно, увидимся завтра. Около шести?
— Ага. Я люблю тебя.
— Я тебя тоже.
Вернувшись в столовую, я застал Нормана в одиночестве. Я спросил, где остальные. Том блевал в туалете наверху. В отличие от Джеффри — тот блевал в туалете внизу.
— С чего это они? — спросил я.
— Виски, — рассудительно произнес Норман. — Этот ушлёпок совсем не знает меры.
— Тут не просто виски. Должно быть, еще и снотворного наглотались.
Норман пожал плечами.
— Ну и мудаки. Пойдешь смотреть, как они?
— Нет. Ну их на хуй. Заебали. Сами справятся.
— Дело твое.
Мы играли в полном молчании. Я позволил Норману выиграть три партии подряд и затем сказал:
— Рейчел, наверное, завтра переедет сюда пожить. Ее родители уезжают в… Корнуолл на пару недель.
— Да? А чего она с ними не едет?
— Она не хочет. И я не хочу, чтобы она ехала.
— Ясный пень. — Норман подлил виски. — А что это была за баба, которую ты приводил сюда раньше?
— Глория?
— Ага. С виду на ней клейма негде ставить.
— Да, но это было просто так — потрахались и разбежались. С Рейчел иначе. Первая любовь и все такое.
Несуществующие брови Нормана поползли вверх.
— Да ладно пиздеть, — сказал он.
Затем послышались звуки легких шагов. В дверях появилась голова Дженни.
— Кто-нибудь пользовался телефоном в моей спальне?
— Я, — сказал я.
— Ты не положил трубку на место.
— О, прости. — Но она уже ушла.
— Понимаешь, о чем я? — спросил Норман. — Сука, сука, сука.
— Понимаю. Но от этого никуда не денешься. Все равно рано или поздно придется на ком-то остановиться.
— С какой стати?
— Потому что иначе, — я говорил и сам удивлялся, — у тебя поедет крыша или ты начнешь бояться, что у тебя поедет крыша, а это еще хуже. Ты не можешь все время спать один… Извиняюсь. Похоже, я нажрался.
— Теперь еще и ты? — Он смотрел на меня с любопытством.
— Короче, я уже спросил Дженни, не против ли она.
— И че она сказала?
— Она за. — Я решил говорить начистоту. — Ебаные карты. — Я выложил на стол очередной десятипенсовик. — Просто Дженифер выглядит последнее время какой-то подавленной. Она всегда была человеком настроения, это правда. Бывало, в общем-то, и похуже, чем сейчас. Вообще мрачно зависала. Просто мне интересно, есть ли что-нибудь конкретное, из-за чего она так переживает. Тем более, зная ее…
— Да? Зная ее — что? Если тебе интересно, я могу сказать.
— Э-э, то есть не надо говорить, если ты не хочешь.
— Да мне похуй. Только не начинай…
Мы услышали, как что-то скатилось по лестнице. В комнату ввалился Том.
— Отлично выглядишь, — сказал я.
— Где Джеф? — спросил Том.
— Блюет внизу.
— Прости, чувак. Я больше не могу. Я сваливаю.
— Подожди минуту. Я его позову. — Я встал.
— Не надо, я пошел.
Я вышел в коридор вслед за несчастным Томом.
— Не парься. Щас я его позову.
Он выставил перед собой ладони, как эстрадный актер, пытающийся утихомирить аплодирующую публику.
— Всё пучком, — заявил он.
Мимо нас проскочил Норман.
— Дженни!
В туалете я опустился на колени. Джеффри бессильно пошевелил пальцами в мою сторону, давая понять, что узнал меня.
— Черт. Я тебя запарил.
— Отнюдь, — сказал я, помогая ему дойти до моей комнаты. — Рад тебя видеть.
— А где Том?
— Он свалил. Что ты ему дал?
— Половинку трипа, «секонал» — не помню сколько — и два колеса «могадона». Он в порядке?
— Да. — Я сел на кровать. — Как там Шейла?
— В том-то и дело. Она меня послала. Два дня назад. — Он помотал головой, словно бы не веря. — Послала. Ну не прикол?
— Хочешь яблоко?
С Джеффри произошло следующее. Шейла вернулась с работы (она была секретаршей) и обнаружила его неподвижно лежащим навзничь на полу спальни — по динамику от проигрывателя возле каждого уха, истлевший косяк в одной руке, опрокинутый стакан возле другой, из уголков рта сочится слюна. Он бухал с самого утра. Он бухал с самого утра уже с сентября. Придя в себя, Джеффри обнаружил на груди конверт. Там было вкратце обрисовано положение вещей и лежала пятифунтовая банкнота.
— Я считаю, что не успел еще с ней натрахаться.
— Как так?
— Да я все время бухал. — Он постучал по пепельнице сигаретой. Но с нее ничего не упало.
— И у тебя не стоял?
— Не стоял. И я постоянно блевал в постели.
— Часто?
— Чаще, чем не блевал. — Он потряс головой. — А как у тебя с этой еврейской цыпой?
Я уже хотел было все ему рассказать, но вдруг подумал, что это может его вообще подкосить.
— Она оказалась вовсе не еврейкой.
— Трахнул ее?
— Ну да. В общем — неплохо. Немного скучновато. Ну, ты меня понимаешь. Ничего особенного.
Боюсь, что последующие две с половиной недели видятся мне сейчас как в тумане. Дни очень быстро стали походить один на другой. Несколько страниц в моем дневнике вообще пусты, а в «Записках о Рейчел» за этот период можно увидеть лишь жалкую кучку голых фактов да мой неизменный поток сознания. Однако это побуждает меня к структурному рассмотрению произошедшего — наилучший способ смотреть на вещи, как я считаю. Все даты на месте, так же, как и большинство моих мыслей и ощущений. И у нас осталось всего полчаса.
Делаю глоток вина. Переворачиваю страницу.
Все началось очень мило.
Затаскиваем багаж на кухню. Нас с Рейчел встречают Норман и Дженни. Они стоят в торжественных позах у окна; у каждого в руке по бутылке шампанского, третья стоит на столе в окружении полудюжины бутылок «Гиннеса» для Нормана — чтобы он мог запивать шампанское. Мне даже стало неловко от того, насколько это меня тронуло. Но еще более сильные чувства я испытал, глядя на то, как Рейчел улыбается, на ее взрослую дамскую сумочку и на потертый чемодан: от нее исходило ощущение независимости, отдельности. Рейчел обладала индивидуальностью — и Джен с Нормом были рады засвидетельствовать ей свое почтение. У нее были свои вещи, и она была самостоятельным человеком. Она не была лишь совокупностью моих навязчивых идей; она просто выбрала быть со мной.
Мы пропели: «С днем рождения, Рейчел», — для смеха зажав носы.
Шампанское не просто напиток — наркотик. В ретроспективе произошедшее кажется странным, каким-то слишком уж детским: все равно как прижатая после школы в уголке толстушка- одноклассница — я, задрав ей юбку, разглядываю голубые панталончики, ты ощупываешь ее неубедительные груди, она польщена и унижена (но кому есть дело до ее ощущений?); или как старшая сестра (или мать) вашего друга, мелькнувшая голышом на пути из ванной; или как вечеринки, на которых пивные рты и помятые тела сталкиваются, будто автомобили в замедленной съемке; даже, скорее, как эти бесконечные подростковые посиделки вчетвером, когда моя рука сползает по ее блузке, а твоя рука уже почти заползла ей под юбку, но зато у тебя сильнее сопротивляется — кто быстрей? По крайней мере, так чувствовал себя я, единственный тинейджер в комнате, из всех присутствующих — самый восприимчивый к несоответствиям.
Прежде мы всегда группировались однополыми парами. Теперь же мистер и миссис Энтвист- лы сидят в одном углу дивана, а Чарльз Хайвэй и Рейчел Ноес — в другом. Все обнимаются, кричат и смеются, пьяные в дымину. Но потихоньку крики и смех умолкают. Я замечаю, что рука Нормана блуждает по грудям Дженни, а сама Дженни уступает всеобъемлющему напору Норманова тела, скупым поцелуям его непомерного рта. Со звуком выстрела отлетает от платья пуговица. Дженни, с беспомощным выражением на лице, оказывается на полу под Норманом.
Мы с Рейчел выходим.
Еще минимум полчаса после того, как мы с Рейчел закончили заниматься любовью, сверху слышится бычье дыхание Нормана и кукареканье Дженни. Затем тишина.
— Боже, — с уважением сказал я.
— Еще бы — это впервые за месяц.
— Правда?
— Она так сказала.
— А, ну да. Вы же девчонки. Я все время забываю. Конечно, она тебе рассказывала. Полагаю, она сказала тебе, из-за чего?
— Как бы не так. Вообще-то, она уже собиралась. Но тут вошел он.
— Но ты догадываешься, кто из них «зачинщик»?
— Не особо. Но скорее он.
— Похоже на то. Ну и дела. Извини, у меня затекла рука.
— Так лучше?
— Ага.
Мы еще раз занялись любовью. В конце концов, ей уже было двадцать. Я заполучил свою Взрослую Женщину.
Одна хорошая вещь касательно первой недели.
Я познал удовольствие от чистоты (Рейчел мылась по меньшей мере дважды в день, так что мне тоже приходилось мыться хотя бы раз), и даже не столько от чистоты, сколько от самого желания иметь чистую одежду и опрятную комнату. Я понял, что уже привык любить свой бардак; не знаю, было ли это попыткой выразить в символической форме мой внутренний беспорядок. Так или иначе, я проводил немало времени в постели и обнаружил, что неплохо отдыхаю с этой коричневатой штуковиной подле меня. Превосходное состояние ее тела, похоже, передавалось и мне, и благодаря передышке, которую даровала мне моя грудь (потребовавшая до сих пор лишь один полуночный поход в уборную), я получил некоторое представление о том, что значит обладать организмом, которому можно без боязни смотреть в глаза.
