Мартин Эмис - Записки о Рейчел
— Скоро мне будет двадцать. Может, тогда он скажет мне правду.
Алистер открыл мне дверь.
— Будет очень мило с его стороны.
Одиннадцать двадцать: «Селия срет» (Настоятель собора Сент-Патрик)[15]
Чарльз смотрит на стенные часы: события наращивают темп.
— Алло? Западный 28–14? Кто-нибудь меня слышит? Кто это?
Даю отбой и снова набираю.
— 937-28-14. Алло? Алло! Это…
Даю отбой и снова набираю.
— Алло? Гордон…
— Послушай. Мне все равно…
Даю отбой и снова набираю.
— Если ты…
Даю отбой и снова набираю. Занято. Даю отбой и снова набираю.
— Это оператор. Мы…
Даю отбой.
— Хорошо, спасибо, миссис Сет-Смит. А как ваше?
— Очень хорошо. Почему ты не поднимаешься? Рейчел у себя в комнате.
— Спасибо. Уже иду.
Поднимаясь, я размышлял о том, как матери Рейчел удается так мало заботиться о своей внешности, при том, что тщеславие из нее так и прет. Старые черные вечерние платья, которые она всегда носит, выглядят так, будто их обсыпали сигаретным пеплом и хорошенько пожевали. Ее волосы напоминают волосы моего отца в те времена, когда он отчаянно пытался скрыть свою лысину от себя самого. И что мешает ей сбрить эти усы в форме велосипедного руля? Они не могли стать такими без тщательной культивации: подстрижены, выщипаны, концы нафабрены. Может, она считает, что иностранкам все позволено (в том числе и джунгли под мышками), а может, Гарри поощряет все это, чтобы оттенить свой имидж дамского угодника, отрастившего пузико?
Рейчел не было в комнате. Я сел на кровать посреди всех этих осликов, мишек и кукол, выстроенных как на параде. Приходилось притворяться, что они мне нравятся и что еще больше мне нравится Рейчел — за то, что ей нравятся эти игрушки. Так что я решил не упускать возможности посчитаться с ними.
— Как поживает наш Пушистик? — сказал я. — Где твоя мамочка, Ебанашка? Передай-ка нашему дгужочку Обжоре, пускай не сует свой ебальничек…
Беззвучно напевая, в комнату вошла Рейчел, на ходу расчесывая волосы и мотая головой. Я обнаружил, что от избытка энтузиазма увлекся и напрочь открутил ухо какому-то мелкому уродцу. Поспешно сунув ухо в карман, я вскочил на ноги.
Рейчел коротко вскрикнула, больше для порядка, и бросилась мне навстречу.
Со дня Контакта прошло уже больше недели. На этот раз, в четверг, я пришел к Рейчел после урока с Беллами. (Последнее время, приходя к Беллами, я обнаруживал его хлещущим джин в явном сексуальном возбуждении; наш урок обычно сводился к тому, что он призывал меня прекратить какую-либо работу, поскольку я такой чудесный и замечательный, такой заебатый умник и невье- бенный красавец, etc.) Мне нравилось бывать здесь, да и Рейчел говорила, что это утешение для ее матери. Миссис Сет-Смит «с большой теплотой» относилась к Дефоресту и была «страшно огорчена», когда Рейчел его обломала (ее огорчение наверняка и рядом не стояло с огорчением самого Дефореста).
Я властно обнял ее, и мы стали целоваться со страстью, возможной только у тинейджеров. На ней было короткое платье, так что я не преминул залезть под него рукой и сжать ягодицу. Рейчел сразу же обмякла и тяжело задышала, как это бывало всякий раз, когда я делал что-нибудь в этом роде. Мы опрокинулись на кровать, из-за чего страшилки, наваленные там, дружно завизжали от возмущения.
— О, Чарльз, Чарльз, — сказала она, не прекращая меня целовать, — угадай что?
— Что?
— Мамочка с Гарри уезжают. На две недели.
— Куда?
— В Париж.
— Когда?
— В следующую среду Это мой день рождения. Они хотят, чтобы я тоже поехала.
Я сел.
— Ну и?..
Не считая двух вечеров у дантиста, каждый вечер мы проводили в постели. Смотавшись из школы в три, мы встречались у входа в Холланд-парк и шли ко мне, иногда через парк, иногда в обход. Затем, уже дома, внизу, я заходил и задергивал шторы, чтобы создать в комнате уютный полумрак, когда дневной свет ожидает за окном, готовый ворваться внутрь по первому зову. Рейчел входила вслед за мной. Я раздевал ее между объятиями, затем раздевался сам. Мы срывали с кровати все покрывала и падали на заляпанную простыню. Потом она вытягивалась, и я доводил ее до оргазма. Затем себя. Далее я еще раз доводил ее до оргазма при помощи руки, а Рейчел тем временем рассказывала мне, как приятно, и спокойно, и хорошо, и правильно я позволяю ей себя чувствовать. Еще через полчаса: в уборной надеваю новый презерватив и бритвой перерезаю горло использованному, чтобы его было легче спустить в унитаз. Затем по новой.
Когда домашние обстоятельства Рейчел позволяли — примерно через день, — она оставалась допоздна. К пятичасовому чаю мы одевались и шли наверх. Дженни к тому времени стала показываться чаще, и они замечательно ладили с Рейчел. Частенько, внося свою лепту (что приходилось потом объяснять Рейчел), я умиротворял Нормана, играя с ним в карты, пока девушки готовили чай. В шесть с четвертью или около того, когда Норман выставлял выпивку, мы с Рейчел спокойно и, в общем-то, без особого смущения, извинившись, уходили вниз. Там мы лежали на кровати и разговаривали. О ее жизни. О моем детстве. О наших отцах. Мы могли еще раз заняться любовью. Или еще несколько раз. Я мог еще раз довести ее до оргазма рукой (которая после этого выглядела так, будто я два часа мыл посуду на кухне у Джо). Около полуночи мы обычно одевались, выпивали по чашке кофе и выходили на улицу, стоя там, как привидения, пока не подъезжало случайное такси.
— Я могу попросить отца, чтобы он позвонил.
— И он позвонит?
— Конечно. Он из кожи вон вылезет ради чего-нибудь такого. Молодость для него — фетиш, даже если на меня ему наплевать. От этого он почувствует себя молодым и сексуальным.
— Мм. Но все равно.
— Мм, пожалуй, твоя мать поймет, что его все равно не будет рядом, чтобы нас блюсти. Да и Норман вряд ли… Наверное, они думают, что ты хочешь поехать из-за своего отца.
— Чего?
— Париж. Твой отец.
— Да. Думаю, да.
— Придумал. Скажем, ты как раз не хочешь ехать именно из-за этого. Тягостные воспоминания и прочее дерьмо — сплошное расстройство. В этом роде.
Тут я увидел на лице Рейчел выражение сдержанного страдания, которое появлялось всякий раз, когда речь заходила о ее отце.
— Или это не сработает? Слушай, ладно — давай я просто скажу им, что ты хочешь остаться со мной. На дворе семидесятые, в конце концов. Они что, не понимают, что родителям уже непозволительно так печься о своих детях?
Хотя в моем тоне и можно было заподозрить воодушевление, я почувствовал облегчение, когда Рейчел замотала головой. Не хочет — не надо, а то я мог бы попробовать. Во второй раз, придя к ним на ужин, я зарекомендовал себя наилучшим образом, просто по мере сил стараясь выглядеть как можно более нудным и уродливым. Если и есть что-нибудь, что родители девушки не хотят в тебе увидеть, так это как раз то, что увидела в тебе их дочь. Всем своим поведением я пытался сказать: «Смотрите, ребята, я — не мужик!» Я им не понравился — это верно, но Гарри так хотелось, чтобы его имя стояло рядом с именем моего отца, да и, можно подумать, Арчи был чем-то лучше меня, со своими внезапными переходами из состояния ступора в состояние неуемной болтливости и обратно, и вообще…
— У нас всегда есть Нянюшка.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил я слегка напугано. Похоже, она затевала очередной визит. Мне уже дважды удавалось отмазаться.
— Я могла бы притвориться, что остаюсь с ней. Она меня прикроет.
— В этой ее единственной комнате?
— Я часто оставалась с ней, когда она жила в Блумсбери. А моя Мамочка никогда не бывала в Фулеме.
— Ага! Тогда это должно отлично сработать.
Мы все тщательно спланировали. Затем я
сказал:
— Подумай, как здорово мы проведем время.
Но даже тогда, как явственно следует из моей записной книжки под номером ЗА, некая часть меня думала совсем о другом. Часть меня думала о том, как хорошо я подготовился бы к экзаменам, если бы Рейчел уехала во Францию (автоматическая стипендия? телеграмма от премьер-министра?), и какие цветистые письма я смог бы ей туда писать.
Наверное, я слишком долго был один. Ибо для меня так важны мои сокровенные часы в уборной: совершенно невозможно, чтобы Рейчел видела меня там, на полу — как я корчусь и извиваюсь, пригвожденный к грязному линолеуму. Как я смогу объяснить ей свое трехчасовое зависание в душе, свое бесконечное сидение на толчке? Ведь самые лучшие вечера, когда я мог ощутить покой в своей душе, я проводил скрючившись на унитазе, роняя себе на ноги крупные слезинки. (Только там меня охватывало истинное ощущение сопричастности жизни; только там я мог по-настоящему — до глубины — прочувствовать что каждый из нас несет в себе вину.) С Рейчел я уже не смогу засыпать на подушке из носовых платков, или харкать в специальную кофейную чашечку, что я держу под кроватью, или хотя бы прокашлять всю ночь напролет, приветствуя рассвет горловыми овациями. О мои четырнадцатичасовые чтения, моя беспомощная горячка, блаженство изнеможения, наслаждение одиночеством. И экзамены через две недели.
