Дмитрий Козлов - Я уже не боюсь
Вообще я никогда не любил дискотеки — ходил только из-за девчонок и танцевал на одних медляках. Но сегодня ныряю с головой. Не знаю почему. Может, из-за Юли. Она любила танцевать.
Вначале хорошо. Сполохи холодного синего, вспышки красного, мерцающая дробь фиолетового ритмично лижут бурлящее человеческое море. Тело, поначалу никак не желавшее подключаться к невидимой электросети, пронизывающей всех вокруг, в какой-то момент будто включается в розетку и впускает в себя ритм, тут же подчиняющий мышцы, как злой дух из фильмов ужасов. Постепенно исчезает все: отец, Юля, Оля32… Юлина бабушка… Даже город и парк вокруг пропадают — есть лишь расцвеченные яркими бликами и вспышками, бьющиеся от переполняющей их жизни тела, они сливаются в единый организм, питающийся звуками из огромных колонок. Я растворяюсь в нем без остатка. Почти. Кое-что все равно остается.
Завтрашнее утро.
Не знаю, как много времени проходит, прежде чем клокочущий внутри фонтан энергии начинает пересыхать: в ногах разливается слабость, отчаянно хочется пить. Часов нет, а Жмен с Китайцем давно потерялись в толпе… Сквозь заполняющее голову гудящее эхо пробиваются первые аккорды «Don’t Speak» «No Doubt», которую тут ставят много лет, и правильно делают, потому что это самый крутой медляк на свете. Отдельные фигурки вокруг быстро начинают слипаться в пары.
Ишу глазами Жмена или Китайца и замечаю обоих. Они трут с какими-то чуваками возле дверей тира, под тусклой лампочкой над табличкой «ДОСААФ». Чуваков четверо, и они явно агрессивные — нависают, давят, Китаец по чуть-чуть пятится, но Жмен стоит как камень.
Иду к ним, надеясь, что все обойдется. Глупость, конечно. Я только на полпути между танцплощадкой и тиром, а кулак одного из чуваков врезается Китайцу в лицо. Я его узнаю — это Лука. Вечно нарезанный и закинутый всем, что удастся найти, он абсолютно безбашенный, здоровый как бычара и такой же тупорылый. В младших классах сидел за мной, но потом его за неуспеваемость перевели в сто тридцать первую, которую все называли и называют интернатом для даунов. С тех пор я его иногда видел во дворе — с бутылкой портвяги в руке, в компании приятелей типа Дени и Прыща, двух полудурков, и пассии типа Влады-Шмары, с ее пергидрольными редкими волосами, дурной ухмылкой и вечно подбитым глазом после очередной милой семейной ссоры со своим очаровательным спутником.
Они наверняка нависли на Китайца типа потому, что он в берцах, косухе и прочей нефорской фигне. Но на самом деле им просто вечно охота к кому-то доколупаться.
Бегу к тиру и на миг чувствую предательское желание — свалить, чтобы не подвергать опасности завтрашний план. Но я не могу. Нет. Никогда так не сделаю. Хотя, конечно, стремно. Лука и его шестерки могут добротно отметелить. Но мне, честно говоря, уже по хер. Я уже не боюсь.
Подлетаю и бью Луку в рожу, как раз когда он пытается сбить Китайца с ног.
И вот тогда-то и начинается настоящая дискотека.
На небо, растолкав звезды, выползает луна, и во дворе становится светло как днем. Но я все равно ничего не вижу — лишь клочок асфальта под едва шагающими ногами. Если бы не Жмен, который меня тащит, почти взвалив на плечо (он на голову ниже, и для него это явно задача не из легких), я и сейчас валялся бы где-то там, в парке. На самом деле я почти ничего не помню, после того как удар Прыща раскрошил передний зуб и взорвал голову болью. Должно быть, я сразу отключился, и остальные удары — судя по пылающим ребрам, колену и спине, их было много — достались уже бессознательному телу. Впрочем, сейчас я наслаждаюсь «подарками» Луки и его дружков сполна; возможно, у меня сломано ребро. А может, и несколько. Лицо, кажется, содрали целиком, как скальп, а потом макнули в бочку с солью. С разбитых губ на асфальт, попадающий в узкий окуляр незаплывшего глаза, падает кровь, оставляя за мной черное многоточие. В пришибленном тупой ноющей болью рассудке мелькает какой-то клочок мысли о Гензеле и Гретель.
— Ну ты и разжирел, скотобаза… — стонет Жмен, подтягивая меня к ступенькам парадного. — Блин, если б не Китаец, я б тебя даже из парка не вытащил.
Китайцу тоже добротно намяли бока. Он уже упетлял домой — Жмен сказал, что сам меня дотащит.
— Ну мы им тоже ввалили нормально, — говорит Жмен и усмехается. — Деня так вообще не скоро из своей крысятни на улицу выползет.
Мне это кажется невероятным, но, брызнув россыпью кровавых капель, я тоже издаю звуки, напоминающие смех.
Мама уже спит — в кресле перед теликом, где под звуки джазового саксофона медленно снимает лифчик пышногрудая блондинка. Грегори Пека, судя по обуви, дома нет. Проползая по стене мимо двери, я решаю не выключать телевизор: это наверняка ее разбудит. На миг, благодаря проникшему в окна свету ночного фонаря, взгляд цепляется за отражение в зеркале над полкой с телефоном; тут же отворачиваюсь, отметив лишь пожухлые листья, застрявшие в волосах.
Добредаю до комнаты, закрываю дверь, не включая свет, сбрасываю, поскуливая, джинсы и грязную, изодранную футболку, падаю в постель. Ставлю будильник на пять. Сцепив оставшиеся зубы и сдерживая стон, переворачиваюсь на спину и проваливаюсь в забытье. Последняя мысль — я должен встать вовремя. И я знаю, что встану, даже если старый будильник не зазвонит.
Нет лучшего будильника, чем ненависть.
Темно. Все тело ноет. С трудом опускаю ноги на пол, иду к столу, включаю лампу. Без четверти пять. Проснулся без будильника.
Делаю все механически, спокойно, без спешки — еще вчера продумал все. Каждую мелочь.
Надеваю джинсы и футболку. Из окна сквозит уже осенним холодом, так что сверху натягиваю кенгурушку. Я ее надел бы в любом случае, даже если бы стояла жара. Она нужна.
Медленно, осторожно выхожу из комнаты. Крадусь, как вор, по коридору. Сложно двигаться плавно, неспешно — после вчерашней дискотеки все болит, будто я побывал в камнедробилке. В каком-то смысле так, наверное, и есть.
Добираюсь до обуви. Натягиваю кроссы, дрожащими пальцами со сбитыми костяшками завязываю шнурки. Жаль, что выкинул телефон, — там был фонарик. Теперь все время приходится щелкать зажигалкой.
Мысль о телефоне тут же выводит на Олю32 и ее слова:
— У меня тест по…
Но я отметаю все это прочь. Позже. После.
Потом иду в большую комнату, под ногами поскрипывает старый паркет. Что-то мягкое ударяется о ногу и исчезает.
Марфа.
Потом я добираюсь до книжного шкафа и снова беру то, что отец хранил за книгами.
Двор похож на кадр из черно-белого фильма — такой же густой, липкий мрак, такие же контрастные, резкие, острые тени; кажется, заденешь такую — и порежешься. Небо только едва-едва начало светлеть.
Я иду по тротуару, стараясь не попадать в островки света от фонарей, хотя это лишняя предосторожность: никого нет вокруг, окна темны, только по скрытому за домом проспекту с ревом проносятся редкие машины. К тому же я на всякий случай набросил капюшон, чтобы никто не заметил мое разбитое, опухшее, покрытое ссадинами лицо.
Захожу в лес, будто ныряю в бассейн с нефтью. Быстро добираюсь до нужной тропинки, почти не подсвечивая себе путь: развидняется, и слабый свет проникает сквозь листву.
Сажусь на бревно. Нет часов, но сейчас, наверное, около пяти. Значит, ждать где-то полчаса. Вокруг все светлее. Но внутри, кажется, самая темная ночь из всех, что когда-либо наступали. Я жду. И я не бормочу даты, потому что мне не страшно.
Я уже не боюсь.
Я надеялся, что она не появится. Думал, может, ей стукнуло в голову улететь куда-нибудь за тридевять земель или просто отбросить коньки… Но она, конечно же, никуда не делась. Вот, идет себе по тропинке. Я чувствую, как тело превращается в лед: боль гаснет, мысли щелкают, как шестеренки в новеньких часах.
Если у меня и были сомнения, то сейчас они идут на хрен вслед за болью. Встаю и шагаю старухе наперерез. Преграждаю ей путь, и она замирает.
Почему-то я ожидал увидеть нечто мерзкое, жуткое, злобное. В моих мыслях она уже давно превратилась во что-то вроде монстра из фильма «Заклятие долины змей», который снился мне в кошмарах все детство. Но это просто старуха. Сгорбленная старая бабка — ничего демонического.
Ну и плевать.
Я достаю отцовский пистолет и навожу на нее ствол. Планов толкать речи у меня не было — все-таки я не герой боевика. Но кое-что еще идет не по плану: я ожидал увидеть что-то в ее белесых, будто выцветших глазах. Узнавание. Понимание, почему я делаю то, что делаю, и почему она не должна жить, дышать и ходить по тропинкам, после того что сделала с Юлей. Может быть, хотя бы страх.
Но там нет ничего. Абсолютная пустота. Как будто то, что отняло у меня Юлю, — просто вакуум. Бестолковое ничто, втянувшее ее в себя, как пылесос.
В последний миг мне кажется, что я вижу проблеск чего-то вроде насмешки, но это я, наверное, себя подбадриваю. По херу. Рука уже начинает дрожать. Хочу сказать что-то пафосное — тысячу раз продумывал эти слова, — но могу только бессвязно крякнуть какую-то тарабарщину.
