Дмитрий Козлов - Я уже не боюсь
Алла напялила новый серый спортивный костюм, несмотря на жару. Она завороженно наблюдает за метанием ножа, время от времени надувая и хлопая пузырь из жвачки. На шее, рядом с собранными в хвост волосами и свежим, слегка замаскированным косметикой засосом, блестят капельки пота.
Выходим из тени домов, и жара лупит по нам огромным мягким кулаком. Город вокруг ревет ровно, но угрожающе, как загнанный в угол зверь, и удушливая влажная тяжесть, затопившая мир, кажется его жарким дыханием. Поворачиваюсь к высящимся за спиной башням шестнадцатиэтажек, блестящим отраженным светом, как огромные изумруды, и дрожащим в душном мареве призрачным миражом. На мгновение кажется, что весь этот разжаренный, разомлевший и придавленный тяжелой невидимой ладонью лета клочок мира вот-вот истончится и растворится в сонной, неподвижной пустоте. Странные мысли. Тоже ленивые, тяжелые, неповоротливые и громоздкие, с трудом ползающие в оцепеневшем мозгу.
— Привет, — улыбается Алла, сверкая сталью брекетов. Тоже поставила их, как Арсеньева, хотя, по-моему, у нее и так все с зубами в порядке.
Алла замечает мой взгляд, и ее улыбка блекнет: скобы торчат во рту только третий день, и впереди еще минимум полгода, а она уже явно безумно ненавидит их, как поселившийся в теле вирус. По крайней мере так Долгопрудный рассказывал и добавил, что с ними прикольно целоваться.
Жмен машет рукой, складывая и пряча наконец в карман свою «бабочку». Он подслеповато щурится, по белкам глаз разбегается красная паутина. Небось опять в компьютерном клубе с Китайцем полночи рубились в «контру». Щелкаю зажигалкой и тяну в легкие едкий дым.
Алла тоже достает сигареты — крепкие красные «Прилуки», которые она, должно быть, курит, надеясь, что от такого ядовитого дыма расплавятся ненавистные железки на зубах. Жмен снова достает ножик и бросает в дерево. С прежним результатом.
— Ох и дебилище… Ну сколько можно сталь тупить — ты безнадежен. Это ж тебе не в «контру» шпилить, — говорит Китаец, но Жмен отмахивается и вновь швыряет ножик в ствол ближайшего каштана.
«Бабочка» шлепается о кору и отскакивает прямо к ногам Китайца. Прежде чем Жмен подбирает ножик, Китаец хватается за блестящее в траве лезвие и небрежно бросает его в дерево. Острие с глухим стуком втыкается и остается покачиваться в каштане — чуть выше места, где Долгопрудный давным-давно, классе в третьем, вырезал свои инициалы. Некогда четкие буквы потемнели и расползлись.
— Учись, лошара, — ухмыляется Китаец.
— Иди в жопу.
— Сам иди в жопу, лошара.
— Ну что, идемте на аллею? — говорит Алла, но Долгопрудный качает головой:
— На первое озеро. Там прохладнее.
Вспоминаю, как в свое время удивлялся, когда в школе ребята с Демеевки, обитающие на другом конце парка, называли третье озеро четвертым. А потом понял, что они считают с другого конца.
Идем через лес и выныриваем из чащи возле озера. Вокруг пусто, лишь бабулька в ситцевом платье бредет вдоль берега с унылым бассетом на поводке, да на другом берегу, на детской площадке, мальчуган, ухватившись за поручни, крутит ногами заржавленный, жутко стонущий барабан. На полянке рядом с ним лежит и читает книгу стройная девушка в огромных солнцезащитных очках. Наверное, у нее плеер в ушах или она глухая, раз грохот барабана не мешает.
— Ну что, может, покерок распишем? — говорит Жмен, вытаскивая из пакета покрытую холодными каплями бутылку.
— Ты сначала денег за пивчан подгони, — отвечает Долгопрудный.
— А стаканчики брали? — спрашивает Алла и достает свой «Букет Молдавии».
— Неа. Извини. Так что, Евгений, бабло даешь или воду из озера будешь хлебать?
— Та ща, погодь…
Жмен нехотя звенит мелочью в карманах, бережно отсчитывает золотистые монетки и отсыпает в ладонь Долгопрудного.
— Ну теперь можно и покерок. Листик и ручку взял?
— Ага, — кивает Жмен, доставая из заднего кармана сложенный вчетверо тетрадный листок и огрызок карандаша. Китаец тем временем тасует потрепанную колоду карт.
— Это не покер, — говорю я.
— Чего? — удивляется Жмен, откладывая карты в сторону, и тянется за пивом.
— Мне батя рассказывал. Это типа преферанса что-то, а настоящий покер другой.
Все замолкают, когда я упоминаю отца: не знают, что сказать. Я тоже молчу. Только что родившаяся, мгновенная, сминающая все внутри раскаленными тисками боль от мысли об отце тут же тает без следа. Хрустнув пластиковой пробкой, вливаю в рот ледяную темную жидкость; от холода, сенной горечи и проступающего сквозь нее вкуса спирта слезятся глаза. Вытираю слезы ладонью, но парк перед глазами все равно расплывается, и неясный образ рвущейся ткани придавленного жарой мира и царящей за ним бесконечной, слепящей пустоты вновь мелькает на задворках мыслей.
Прохладный ветерок подергивает воду в озере рябью и холодит покрытую испариной кожу. Алла шуршит длинными тонкими пальцами в пакете с чипсами «Lay’s», вытянув вперед скрещенные ноги; кузнечик прыгает на ее загорелую, со свежей царапиной у косточки щиколотку и тут же спешит дальше по своим делам.
Жмен, как всегда, проигрывает, а Китаец, как обычно, побеждает. Так было всегда, испокон веков, и единственная интрига обычно в том, кто займет второе и третье места. Сегодня удача улыбается мне. Впрочем, это как посмотреть: Долгопрудный на краю скамейки лижется с забравшейся к нему на колени Аллой, а мы со Жменом и Китайцем наслаждаемся обществом друг друга. Впрочем, рот Долгопрудного, занятый Аллиным языком, не может потреблять пиво, чему все очень даже рады. Память о коварстве «Веселого монаха», который поначалу идет как «Дюшес», а потом вмиг вышибает мозги, выветрилась из головы после последнего распития на той неделе, и сейчас горьковатое, успевшее нагреться пиво отлично льется в измученную жаждой глотку. Хотя нет — я помню, но все равно хочу наглушиться, лишь бы как-то ускорить время и не ждать, пока эти проклятые минуты-черепахи доползут до завтрашнего утра. Вдруг меня начнут кусать сомнения…
Темнота стремительно сгущается среди деревьев, заполняет смолистой чернотой лес и языками подбирается к озеру; тени деревьев и фонарей заостряются, становятся гуще и начинают сливаться в единый покров прохладного мрака. С уходом дневного зноя в парк тянутся смеющиеся парочки, стайки малышни, мамы с колясками и просто желающие прогуляться после жаркого душного дня. Частокол многоэтажек, днем едва заметных в листве, сейчас расцветает россыпью ярких огоньков, будто звезды собираются у самой земли перед атакой на стремительно темнеющее небо.
Допиваю пиво и швыряю бутылку в переполненную урну. Достаю и прикуриваю последнюю сигарету, хотя от курева во рту уже стоит металлический привкус. Рядом Долгопрудный опять хрустит своей «Мивиной». Из глубины парка начинает доноситься басовое уханье. Мелькает мысль о той дискотеке, на которой я набрался смелости и поцеловал Юлю… Мелькает, проносится перед мысленным взором и пропадает за горизонтом, как летучая звезда.
Смотрю, как последний дневной свет стягивается к центру озера, будто вода, вытекающая в слив ванны, или картинка на старом бабушкином телевизоре, которая после выключения сжимается на миг в яркую точку, прежде чем окончательно погаснуть.
Пульсирующие в темноте басы манят и подгоняют.
— Ну что, двинули? — говорю я и вскакиваю.
— Да пора уже… — лениво откликается зевающий Жмен, медленно поднимаясь и собирая карты; от пива он погрузился в липкую полудрему, и теперь слова выплывают из его рта медленно, как оглушенные глубинной бомбой рыбы: — Темыч, вы с нами?
Ничего — только звуки поцелуев и шепотки.
— Блин, Долгопрудный! Ты что, за брекеты языком зацепился? Говорю, с нами на дискач потулите или нет?
Оторвавшись от губ Аллы, Долгопрудный качает головой и слегка ошалелым голосом отвечает:
— Не. Мы домой.
— К тебе или к Алле?
— Не твоего ума дело. До завтра.
— Чао.
Долгопрудный с Аллой, взявшись за руки, растворяются в темноте, окутавшей все вокруг плотной, не по-городскому непроницаемой для глаза завесой; кажется, что, вытянув руку, я смогу коснуться этой черноты кончиками пальцев и прорвать ее, как полиэтиленовую пленку.
— Предатели, — говорит Китаец, и Жмен смеется.
— У Долгопрудного родаки на даче. Так что у них своя дискотека.
— Ну шо, погнали в центр…
— Ага.
Центром называют сердцевину парка, где аттракционы, тир, карусели, огромное чертово колесо и примостившаяся у его подножия старая танцплощадка, где по выходным устраивают дискотеки. По дамбе, разделяющей первое и второе озера, мы идем к едва заметному среди первых звезд силуэту чертова колеса, впечатанному в небо диковинным узором. Туда же сползаются и другие черные фигуры, огоньки сигарет в руках порхают в темноте яркими светлячками. Нарастающая канонада дискотеки кажется боем барабанов в дебрях джунглей, и Жмен, Китаец, я сам и все эти люди-тени вокруг на миг представляются диким первобытным племенем, стекающимся, чтобы увидеть первое жертвоприношение наступающей осени.
