Виталий Павлов - Герцеговина Флор
Бросить все это.
Он же смеется ей в ответ и кричит нам, чтобы мы дали жизни.
- Жизни дайте, жизни!
И мы давали. А потом разбредались кто куда, потому что нас тоже любили продавщицы, и приезжие студентки, и чьи-то жены. Все они чувствовали себя участницами какого-то неведомого им праздника и плакали, понимая, что для них этот праздник закончился. А мы собирались на своем чердаке, чтобы упасть на раскладушки и заснуть под рассказы гениального брата о том, как в Италии развозят молоко по домам и ставят маленькие бутылочки перед входной дверью. А вкус у молока такой, какой нам и не снился.
И мне снилась та, которую я хотел бы видеть рядом всегда: и на чердаке, пропитанном запахом чебуреков, и в Италии, где у входной двери ставят маленькие бутылочки с молоком. А наутро все начиналось снова. Рынок, целлофановые кульки со смазанными силуэтами, арбузная скибка, разрывающаяся во рту тысячью сладких бомбочек, тарахтенье Илюшиной машины, эстрада, прощальный банкет, хмельной скандал и чья-то кровь у выхода.
Синие мигалки милицейских газиков.
И снова море, только ночное. Снова чьи-то губы, те же, что были вчера, но совершенно чужие. И ощущение, что меня увозят все дальше и дальше от места, где мне когда-то было хорошо.
Вслед за Илюшей купил машину Гешка. Нет, Гешка не мог позволить себе ездить за рулем «горбатого» или «чемодана». Гешке нужна была солидная машина.
Авто.
Он долго готовился к этому шагу, который одновременно был и шагом наверх, на следующую ступеньку построенной им социально-имущественной лестницы. Вначале он купил магнитофон к будущей машине. Потом спортивно-попугайскую куртку для машины. Потом золотую печатку для законченности линии руля машины. Когда все было готово, Гешка купил Авто. Новые «жигули». Те из женщин, кто еще не покорился гешкиным чарам, подняли руки вверх. Все потеряли голову.
Воды! Кричали все. Умираем! Тоже кричали. Хотим! Хотя бы покататься.
Гешка сидел за рулем так, что с него можно было писать картину о пользе сидения за рулем «жигулей». Глаза чуть-чуть прикрыты. Чуть-чуть. Самую малость. Вот так. Мест нет! На сегодня все билеты проданы. Вы приходите завтра! А вас прошу… Только дверью не хлопать. И не курить! Чехлы горят.
Она испуганно открывает дверь. Она волнуется. Забирается в машину, как в постель. Поехали!
Где-то за морем угасало лето, мы чувствовали, как галька на пляже вечерами становилась холоднее.
Осень началась с того, что наш директор приехал из кругосветного путешествия. Мы сидели в пустом зале ресторана, ожидая, когда он начнет делиться впечатлениями.
- Начинается клуб кинопутешествий, — сказал Илюша и, стрельнув папиросу в Фроловны, вышел покурить.
Директор протер скомканным платком тропическую лысину и начал:
- У них, на крайний случай, совсем не так, как у нас!
Все замерли, не понимая, в какую сторону клонит загоревший под экваториальным солнцем директор.
У них два танца танцуют, а потом — отдых! Потом, на крайний случай, опять два танца. Я, правда, внутрь не попал, валюты в обрез, но через окно смотрел. Задавайте вопросы!
Вопрос. Как это получается: вы — и через окно? Почему не объяснили, что тоже директор ресторана? Что хотелось бы в порядке обмена, так оказать…
Ответ. Да на хрена там нужны такие директора!
Пауза. Напряженная тишина. Растерянность.
Вопрос. А в каких городах бывали?
Ответ. Да во многих! В Осле, в Глазге был. На Елисеевских (очевидно спутал с известными гастрономами) полях гулял. Теперь улица такая длинная и бабы ходят, на крайний случай, в том, в чем у нас ночуют. И художники…
Реплика. Монмартр?
Ответ. Точно! И бабы, конечно, — директор оглядел наших официанток, с открытыми ртами глядящих на Монмартр и витрины парижских магазинов, махнул рукой и замолчал.
Вторым гостем нашего клуба неожиданно стал брат Илика с рассказами о жизни на Апеннинском полуострове. Видимо, живописный рассказ директора распалил в нем воспоминания об этой чудной поре его жизни.
- А вот, когда я был в Италии…
Официантки повернули раскрытые рты в его сторону. Мы поднялись из-за стола, сытые итальянским молоком из маленьких бутылочек по горло.
А потом уезжал Кырла. Навсегда. В какую-то глушь, по распределению. Солнце играло на свежевыкрашенных боках «жучка» какую-то грустную мелодию.
Где же ты? И где искать твои следы?
Или что-то в этом роде.
Саша выбрался из-под машины, заглянул в мотор, вытер рукавом нос и встал рядом с нами, опустив свои, и без того покатые, плечи.
- Машинка в лучшем виде. Нигде не травит, тормоза прокачал, тросик газа сделал. Можно топить на всю железку. — Ира сидела внутри и улыбалась. Где- то их ждала самостоятельная жизнь молодых земских врачей.
- Ну, товарищи по оружию, счастливо оставаться! Привет директору, растите гениев, берите си-бемоль, а не си-бекар, где я говорил. Не ешьте на ночь сырых помидоров, это я вам, как врач, говорю. Не спорьте с Гешкой о политике, у него прямой провод с Белым домом и…
Вспоминайте иногда вашего студента! Эй! Ла, ла ла-ла-ла…
Доставшийся от нас по наследству «жучок» застрекотал и покатил, увозя Кырлу с женой в неведомую для нас жизнь. Белый верх, черный низ. Так мы покрасили наш «запорожец». День и ночь. Жизнь.
И вдруг я почувствовал, что каникулы закончились. Давно. Я смотрю на календарь, у которого забывают отрывать листки. В этом все дело. На этом календаре еще продолжается лето, а на самом деле давно уже осень.
Начались затяжные дожди. Город совсем опустел, мне уже негде было спрятаться. Шашлычную заколотили до следующего лета. После работы мы ехали домой. В полной тишине. Прощались тоже без слов. Кивали друг другу — и все. Я подолгу не мог уснуть. Ночи напролет лежал, прислушиваясь к тому, как где-то рядом ходит духовой оркестр. Они о чем-то громко переговаривались, настраивали инструменты. Для них началась горячая пора. Осенью часто хоронят надежды. Мне даже не надо было кричать, так близко они находились. Но я молчал.
ДИМИНУЭНДО
Они топчутся у меня под окном, и только когда они уходят, я начинаю кричать. Истошно. Обо всем. Меня никто не слышит, но мне этого и не надо. Крик приносит мне облегчение. Я живу этим криком, дышу. И только потом, надышавшись, засыпаю.
Помню, как когда-то в детстве я думал, что в жизни можно успеть всё.
Полетел в космос первый человек… Буду космонавтом.
Хоккеисты выиграли у канадцев… Потом стану хоккеистом.
Первые операции на сердце… А когда постарею, буду оперировать.
Эй, кто эта красивая женщина? Кинозвезда… Когда буду сниматься в кино, женюсь на ней!
Я успею быть кем захочу. Буду разносторонне знаменитым. Увижу все страны, буду охотиться в саванне, открою Северный полюс, дойду до него пешком…
Как, уже открыт?!! Когда? Кто успел?
Вот это открытие! Значит, полярником я уже не буду. А кем же буду? Или кем же я стал? И кем я еще успею стать? И успею ли стать вообще кем-то? Нет, наверное, в жизни по-настоящему можно стать кем-то только один раз.
Один?
Как прекрасно быть ребенком и верить во все свои мечты. Я завидовал Кырле. Он сделал выбор. Уехал. Я утешаю себя: ему было легче, с ним была Ира.
Я часто вспоминаю этот день. День, когда я прозевал конец каникул.
Я кричу об этом каждую ночь. Каждую ночь думаю о ней, хочу позвонить, набрать номер ее телефона и сказать: это я.
Хочу, но не могу. Я не могу звонить людям больше, чем через неделю. Неделя — такой огромный срок в жизни. Я боюсь задать глупый вопрос. Позвать кого-то к телефону, а он уже там не живет. Спросить, как чувствует себя мой школьный учитель физкультуры со светло-голубыми глазами, а он уже не живет…
Я прячу свой голос в тетради, чтобы когда-нибудь кто-то смог открыть их и все понять. Нет, не кто-то.
Она.
Чтобы она открыла эти тетради и все поняла.
Я пишу каждый день, каждую ночь. Я прокручиваю все снова и снова. Всё, с самого начала. Пытаюсь разобраться, что произошло за эти годы? Почему, отложив однажды гитару, я вдруг снова оказался на ярко освещенной сцене. Не на эстраде в старом актовом зале бывшей мужской гимназии. Не в школе, а здесь, в ресторане. Я вписывал в тетрадь людей, а вечером видел их в зале. Они двоились, как раздвоился когда-то я сам. Те, кто жили в тетради, очень походили на настоящих людей, но были совсем другими. Я их придумывал сам, как придумывал и себя. Мне странно было разговаривать с ними, ощущать их во плоти. Уже было непонятно, я их придумал, и они ожили, или они все-таки были раньше? Меня удивляло, что в жизни они поступали не так, как придумал я. Радовало, когда делали то, что написал я. Это увлекало меня более всего.
Нас отпустили в очередной отпуск.
Это так называлось — очередной. На самом деле это был мой первый отпуск за последние пять лет.
