Грация Деледда - Свирель в лесу
Они жили в пещере как святое семейство — отец, мать и ребенок.
Но отец был так болен, что не мог подняться, а ребенок, родившийся слабоумным, ползал на четвереньках, жевал траву и грыз землю. Вся забота о семье ложилась па плечи матери. Она собирала травы; одни шли в пищу, из других готовили питье и примочки для больного.
Эта история произошла в нынешнем году на окраине Рима, там, где зеленый шлейф города расшит гранитным орнаментом тротуаров, пролегающих через новые кварталы.
Когда отец почувствовал себя лучше и мог присмотреть за малышом, женщина стала ходить в город и носить травы на продажу. Робкая, с нечесаными волосами, одетая в лохмотья, извлеченные, вероятно, из гор мусора, сваленных на углах строящихся кварталов, женщина выглядела на улицах города пришельцем из диких, необжитых мест.
Считать деньги она не умела и, когда приходилось давать сдачу, протягивала руку со всей мелочью, какая у нее только была, доверяясь порядочности своих покупателей. Как часто доверчивость ее бывала обманута — некоторые зарились даже на ее жалкие монетки!
Впрочем, к ней все сразу проникались симпатией: людей привлекало и ее тонкое, лишенное возраста лицо мученицы, и спокойствие, с которым она говорила о своей жизни, принимая свою участь так же покорно, как принимали ее травы, которые она вырывала из земли.
В свое логово она возвращалась с корзиной, набитой обносками, кусками черствого хлеба и рваной обувью. Однажды она вернулась в широкополой, украшенной перьями шляпе. Муж посмотрел на нее жалкими глазами больной собаки и улыбнулся; в его улыбке мелькнула не издевка, а удовлетворение — ему было приятно видеть ее такой нарядной. И ребенок тоже засмеялся, протягивая ручонки к той диковинной птице, в которую превратилась голова его матери.
Несмотря на тяжкий гнет нищеты, подавивший в этих людях все человеческие чувства, в их душе пророс цветок добра, как на помойных кучах иногда расцветает душистый цветок мяты.
Когда в крещенскую ночь волшебница Бефана[9] возвращалась из полета над Римом, она потрясла свои юбки как раз над пещерой, где жило семейство, и сильный порыв ветра занес к ним пыль чумной заразы, свирепствовавшей в городе.
Мужчина скончался на следующий же вечер, широко зевнув, перед тем как заснуть вечным сном, который положил конец его страданиям. Ребенок, весело смеясь, уселся верхом на труп отца. У матери даже недостало сил для того, чтобы остановить эту страшную игру. Примостившись рядом с мужем и сыном, она разговаривала с ними, пока ребенок не заплакал, свернувшись калачиком у нее на коленях.
Сама женщина не плакала. Она думала о том, что усопшего надо похоронить, но не знала, как это сделать. И мысль об этом вытеснила все остальные. Наконец она облегченно вздохнула, решив, что похоронит мужа сама.
Два дня и две ночи размышляла она над тем, как ей осуществить задуманное. Откладывать решение па третью ночь было нельзя, потому что труп уже начал разлагаться. Но для того чтобы выкопать могилу, у нее не было ни сил, ни инструмента. А потом, она боялась преступить закон.
Она вышла из пещеры и стала собирать траву. Ребенок, как грязный щенок, на четвереньках ковылял за ней следом.
Набрав полный подол травы, она взяла сына на руки и направилась в город.
По дороге она встретила ломового извозчика и рассказала ему о смерти мужа, в душе надеясь, что тот вызовется отвезти труп на кладбище. Но возчик отмахнулся от нее кнутом, как от назойливой мухи, и посоветовал обратиться в полицию.
Но одно лишь упоминание о полиции вызывало в ее душе такой ужас, какой не вызвала даже смерть.
Она постучала в первый попавшийся дом, который, впрочем, она очень хорошо знала. То была маленькая вилла, где жил философ-вегетарианец со своей трудолюбивой женой. Она сама и отворила дверь, держа в руке метлу. Увидев хозяйку, женщина бросила ей под ноги прямо на порог охапку травы, еще холодную от инея.
— Что это значит? — вскричала синьора. Но ее сострадательный взгляд уже отметил и измученный вид женщины, и бессильно болтающуюся голову спящего ребенка. — Зачем же ты притащила малыша?
— Сам умер три дня назад. Мне не с кем было оставить ребенка.
Когда до синьоры дошел, смысл сказанного, она вскрикнула, и метла, выскользнув из ее рук, упала на пол.
На крик прибежал муж. В домашних туфлях, закутанный в плед, он походил на восточного мага. Спокойно выслушав всю историю, он сказал жене, которая хотела, чтобы он немедленно отправился улаживать это дело:
— Сделай так: ступай сама. А я пока посижу с несчастной женщиной.
Когда жена ушла, он поднял метлу, поставил ее на место и сказал:
— Раз уж вы здесь, помойте траву и поставьте ее варить.
А сам вернулся к своим занятиям.
Жена тем временем устроила дела и мертвого и живых. Ребенка определили в приют для дефективных детей, а мать пристроили служанкой в дом, который она не сравнила с обиталищем фей только потому, что с самого раннего детства в лабиринте ее фантазии теснились одни пещеры, подземные ходы и всякие страшилища.
А дом, в котором она проснулась на другой день после длинного утомительного путешествия в трамвае, мимо толп людей, казавшихся ей ряжеными, в самом деле был прекраснее дворца фей. По бокам дома в голубое небо взмывали, как крылья птицы, две пальмы, а через весь цветущий сад протянулся золотой хвост песчаной аллеи. Правда, аромат лавра придавал этому саду сходство с кладбищем.
Женщине выделили комнату на третьем этаже. На четвертом располагались господские покои. Что было на втором этаже и как шла жизнь на четвертом, она толком не знала, хотя каждое утро натирала там полы.
Она ползала по полу на четвереньках, как, бывало, ползал по лугу ее сынишка, и думала только о ребенке, мечтая о той минуте, когда снова увидит его и будет целовать и ласкать его пухленькое теплое тельце. Разлученная с ребенком, выброшенная, словно после кораблекрушения, на эту ледяную паркетную гладь, она остро ощущала свое одиночество и затерянность в огромном пустом мире. Она не думала о том, что ребенка могут вылечить, будущее простиралось для нее не далее ближайшего воскресенья, когда ей позволят навестить сына в приюте.
Увидеть его! Только бы увидеть! Это желание и эта уверенность пьянили ее и придавали ей силу. И она терла и терла пол до тех пор, пока он не начинал блестеть, словно зеркало. А когда в нем отражалось ее лицо, она наклонялась и целовала его, потому что в этом отражении она различала черты своего ребенка.
Но наступило воскресенье, а ей не разрешили его повидать. Он заразился болезнью, которая давно уже косила питомцев приюта. Женщина вернулась домой ни с чем. Она не притронулась к еде и никому не сказала ни слова. После полудня слуги разошлись кто куда. Не ушел лишь главный из них — дворецкий. Одетый в черное, похожий на ворона, он обошел третий этаж, заглядывая в пустые и плохо освещенные комнаты прислуги. Эти невзрачные комнаты были как бы внутренностями роскошного дворца, и так же, как от работы внутренних органов зависит внешний вид живого существа, так и работа, неустанно совершаемая людьми из этих комнат, поддерживала нестареющий, вечно юный вид дома. Потом дворецкий осмотрел кухни, ванные, коридоры, таинственные залы, всегда запертые, словно покои Синей Бороды, в которые если попадешь, то обратно уже никогда не выйдешь.
В одной из комнат дверь была открыта, и, заглянув в нее, дворецкий увидел женщину. Она сидела на кровати, склонившись над каким-то свертком, лежавшим у нее на коленях. Он спросил, не больна ли она.
— Я хочу уйти отсюда, — ответила она, стараясь спрятать от него сверток, оказавшийся заячьей шкуркой.
Встревоженный дворецкий подошел ближе.
— Почему? Тебя кто-нибудь обидел?
— Нет. Но я хочу уйти.
На все вопросы она давала один и тот же ответ. Дворецкому ее желание пришлось не по вкусу. Эта женщина трудилась за ничтожное вознаграждение, и тем не менее целая бригада полотеров не могла бы натереть полы лучше ее.
Дворецкий попытался уговорить ее по-хорошему. Он обнимал ее за плечи, гладил по голове.
— Послушай, милая. Если кто-нибудь тебя обижает, ты только скажи мне — и увидишь, все будет хорошо. Ну, так как? Скажешь мне, в чем дело? Ну, поцелуй меня, — выдохнул он прямо в ее холодное лицо.
У него было горячее дыхание, от его тела исходил тяжелый запах плоти, а изо рта несло табаком. В женщине проснулась чувственность, усыпленная длительным воздержанием. И все-таки она изо всех сил оттолкнула мужчину, прикрываясь шкуркой, как щитом.
— Убирайся, скотина, убирайся!
Тогда он попытался подойти: к ней с другой стороны.
— Может, ты расстраиваешься из-за того, что ребенок болен? Так он скоро выздоровеет! Синьора навестит его, и весь приют будет заботиться только о нем. Синьора интересуется твоим ребенком, ведь своих детей у нее нет. И кто знает, может, в один прекрасный день она возьмет его к себе в дом на воспитание.
