Уильям Тревор - Вечные любовники
Когда он шел на стоянку, двое нищих, мальчик и девочка, стали просить у него милостыню. Он понимал, им нужны не медяки, а его бумажник или что-нибудь столь же ценное. Мальчик протянул ему картонную коробку, девочка, держа руки под платком, подошла к нему вплотную. Этот трюк он знал — вот во что превратился Дублин!
— Пошли отсюда! — прикрикнул он на детей.
А все потому, что ей нечем было себя занять, подумал он, выезжая со стоянки на оживленную городскую улицу. И потом, с самого начала провинциальная жизнь ей претила. Бездетной женщине, живущей в захолустном городке, как никому другому, видны все его недостатки. Она поменяла мебель в доме, сама выбрала обои, которые впоследствии разодрали ее сиамские кошки. А вот играть в бридж и теннис Аннабелла упорно отказывалась и постоянно твердила, что ей не хватает кинотеатра, пусть и при кафе. Ему всегда казалось, что он ее понимает. Хотя сам Боланд к провинциальному прозябанию давно привык, он прекрасно сознавал, что жизнь, которую он ей предложил, едва ли может ее увлечь. Вначале, пока она не стала сама ездить в Дублин в гости к Филлис, он старался возить ее туда почаще. Уже очень давно, много лет назад, он вполне отдавал себе отчет в том, что Аннабелла с ним несчастлива, но до тех пор, пока она не раскрыла ему свои карты, никогда не подозревал, что она завела себе любовника.
В Маллингаре он остановился выпить чашку чая. Только что начали продавать вечерние дублинские газеты. «Геральд» писала о перестановках в итальянском правительстве после инцидента с Акилле Лауро. Доллар опять падает, в Корке закрывается завод по переработке мяса. Он вяло просматривал газету — домой ехать не хотелось. Лердмен, надо думать, уже ей звонил. «Почему бы тебе не переехать сегодня же?» — мог сказать он. Собирать вещи она, очень может быть, начала с самого утра — наверняка понимала, что встреча в «Бушвелле» будет носить формальный характер. «Он не станет чинить препятствий, — скорее всего, сказал ей Лердмен. — Он даже готов представить основания для развода». Теперь, когда все трое понимали, на каком они свете, когда ей удалось от него избавиться, ее уже ничего не удержит — останется только собрать вещи и уехать.
В кафе жарко пылал камин.
— Так уютно, как у вас, в наши дни бывает нечасто, — сказал он женщине, которая его обслуживала, и подвинул стул поближе к огню. — Выпью, пожалуй, еще чашечку.
Маленький белый «фольксваген», который он ей подарил, возможно, уже мчится навстречу по дублинскому шоссе. Записку она не оставит — ни к чему. Если «фольксваген» уже проехал, она, наверно, удивится, что не встретила его на шоссе, — машину, припаркованную у входа в кафе, она ни за что не заметит.
— Да, в такую погоду камин не помешает, — сказала, вернувшись с чаем, женщина. — Целый месяц холодно и туман.
— Бывали деньки и получше, прямо скажем.
Выпив в общей сложности три чашки чая, он вновь выехал на шоссе, поглядывая на встречную полосу — не едет ли белый «фольксваген». Может, она ему погудит? Или он ей? Там будет видно.
Он проехал миль пятьдесят, однако машины жены видно не было. Ничего удивительного, сказал он себе, да и с чего он взял, что она уедет сегодня днем? Вещей ведь у нее столько, что за один день все не соберешь. На протяжении последующих нескольких миль он пытался представить себе, каким будет ее отъезд. Из Дублина, чтобы помочь ей, приедет Лердмен? Этот вариант не обсуждался и даже не рассматривался — он бы сразу наложил на него вето. Или Филлис? Такой вариант, естественно, не вызвал бы у него возражений. Чем больше он думал об этом, тем менее вероятным ему казалось, что Аннабелла сможет собраться и уехать без посторонней помощи. Она имела обыкновение, когда возникали сложности, обращаться за помощью к другим. Он представил, как она сидит на второй ступеньке лестницы и болтает по телефону. «Слушай, а ты бы не могла…» — с этих слов начинались обычно ее просьбы и уговоры.
Фары выхватили из темноты знакомый знак с надписью по-английски и по-ирландски; его городок — следующий. Он включил радио. «Танец в темноте», — мурлыкал низкий женский голос, напоминая ему о жизни, которую, вероятно, вели сейчас Лердмен и его жена. В песне говорилось о прелестях незаконной любви, о жарких объятьях. «Бедная Аннабелла», — произнес он вслух. Угораздило бедняжку выйти за владельца пекарни из заштатного городка. Еще слава Богу, что подвернулся этот проныра Лердмен! Что бы она без этого сосунка делала? Песня продолжалась, и он представил, как они, точно влюбленные в кино, бегут навстречу друг другу по пустой улице. Как бросаются друг другу в объятья, а потом, прежде чем обняться вновь, нежно улыбаются. На этом его роль — не злодея, но третьего лишнего — подходит к концу; больше ему в этой пьесе делать нечего.
Но стоило ему въехать в свой город, увидеть первые дома по обеим сторонам знакомой улицы, как он вдруг понял: все, что он вообразил себе дорогой, к реальной жизни отношения не имеет. Мало того, что она не уехала к Лердмену на своем белом «фольксвагене» в его отсутствие, — не уедет она к нему и завтра, и послезавтра, и через неделю. Не уедет и через месяц, и на Рождество, и в феврале, и весной следующего года. Не уедет никогда. Незачем было напоминать Лердмену о том унижении, которое он испытал в школе. Незачем было говорить ему, что она врунья, обзывать его скупердяем. Во время «мужской встречи без свидетелей» все эти подначки и уколы воспринимались естественными и предсказуемыми — тем более под воздействием виски «Джон Джеймсон». Однако что-то заставило его пойти еще дальше — низкорослые мужчины вроде Лердмена всегда ведь хотят иметь детей. «Это гнусная ложь», — наверняка уже сказала она Лердмену по телефону, и Лердмен попытался ее утешить. Но одного утешения и для него и для нее маловато.
Боланд выключил радио. Он подъехал к пивной Донована и с минуту сидел в машине, вертя в указательном и большом пальцах ключи. Подойдя к стойке бара, он поздоровался со знакомыми, заказал бутылку «Смитвика» с лаймом и стал слушать разговоры о скачках и политике. Постепенно завсегдатаи разошлись, а он все стоял у стойки, выпивал и раздумывал о том, почему же все-таки ему не удалось сплавить ее Лердмену.
ЛИТОГРАФИИ
В большой комнате Шарлотта развешивает сушить свои литографии, как сушат на веревке белье. Три вороны сидят под выменем коровы, над ними коровье брюхо, по бокам ноги, и этот суровый, черно-белый, с прозеленью образ заполнил собой всю комнату.
Дело было во Франции, много лет назад, это Шарлотта знает наверняка, а вот когда она эту сцену подсмотрела, вспомнить не может. При этом ее не покидает чувство, что взгляд, брошенный тогда ею из окна спальни или из автомобиля, она сохранила в памяти на всю жизнь. «Это все еще земля Ланжвенов», — сказал ей по-английски месье Ланжвен, когда в первый раз вез ее в своем белом «ситроэне» в Сен-Сераз, находившийся в пятнадцати километрах от Массюэри. Она покорно изучала тянувшиеся справа от нее поля: ни одного дерева, уныло, пасется скот. Возможно, были там и эти три вороны.
Развешанные сушиться литографии внимательно рассматриваются, и каждая седьмая или восьмая отбраковывается. Длинные, тонкие пальцы отпускают крошечные, разноцветные прищепки, на которых литографии держатся, и плохо отпечатавшиеся копии мягко оседают на голый деревянный пол. В эти минуты Шарлотта, которая непрестанно двигается по комнате среди своих вездесущих и одинаковых творений, напоминает привидение. В тридцать девять лет она такая же стройная, как раньше, угловатая, с выдающимися лопатками, на совсем еще детском лице светятся огромные голубые глаза. Лишь седина в волосах некогда цвета спелой пшеницы да чуть потрескавшиеся ладони, напоминающие, что солнце и погода оставляют свой след, свидетельствуют о том, что время свое дело делает.
Одну за другой она поднимает упавшие на пол литографии, разрывает каждую пополам и бросает в деревянную коробку с мусором. Затем изучает, подняв на свет, один из висящих листов: не высох ли. Убедившись, что высох, она распускает зажим прищепки и подрезает лист в своей гильотине. Подписывает его, проставляет в углу карандашом 1/50 и вкладывает в бледно-зеленую папку. То же самое делает со всеми остальными литографиями, после чего закрывает папку и завязывает ее растрепавшимися ленточками.
«Вон там, — сказал в тот день, это была среда, месье Ланжвен, — l’eglise Сен-Сераз». Он остановил машину на Пляс де ля Пэ и показал в сторону церкви. Смотреть в юроде особенно нечего, предупредил он. Парк рядом с Maison de la Presse, кондитерские и кафе, Hostellerie de la Poste. Но церковь весьма любопытна. «Фасад, во всяком случае», — добавил месье Ланжвен.
Шарлотта подошла к церкви, полюбовалась фасадом и вошла внутрь. Пахло то ли свечным салом, то ли ладаном — запах ладана ведь совершенно неуловим. Шарлотте тогда было девятнадцать, пожить у Ланжвенов ее отправил отец, который придавал огромное значение тому, что он называл «безупречным французским». Какой-то его дальний знакомый знал двоюродного брата мадам Ланжвен — и договоренность была достигнута. «Я вовсе не против, чтобы ты рисовала, — сказал ей отец со свойственной тому времени родительской рассудительностью. — Я только хочу, чтобы ты поняла, сколь необходим тебе безупречный французский язык». Отец не верил в ее талант художницы; бизнесмен, он мечтал определить своего единственного ребенка в какую-нибудь международную коммерческую фирму, где французский язык, которым она в совершенстве овладеет, вознесет ее на желаемую высоту. В душе отец Шарлотты преследовал ее интересы — какими он их себе представлял. А уж потом можно будет подумать и о выгодном браке. Всему свое время. Представления о жизни у него были традиционные.
