Клара Санчес - Последнее послание из рая
Я думаю, что Ветеринара интересует отнюдь не то, что может произойти со мной, а лишь его собственные размышления, выводы или как их там еще назвать. Так что я ограничиваюсь тем, что говорю ему, чтобы он звонил мне всякий раз, когда ему захочется поговорить со мной. Потом я думаю о Тане, о ее голосе, голосе жаркого летнего дня, который приходит издалека, вмешивается в мои мысли, наполняя их таким солнечным светом, который заставляет меня закрывать глаза. Никогда не изгладится из памяти солнце одного летнего дня, когда Эдуардо стоял у бассейна в купальном костюме на тщедушном теле и в темных очках. У него даже можно было разглядеть скелет, потому что были хорошо видны кости. Кроме того, у него были такие бедра, которые у мужчины, не будем касаться женщин, смотрелись более чем странно. Так что это были кости и бедра, с которых свисал поддерживаемый белым шнуром купальник. У Эду было достаточно много особенностей, которые мне не нравились, и я не знаю, почему он стал мне таким близким другом. Теплый ветер поднял Танину юбку. Она мыла собаку с помощью шланга. Она не поправила юбку, чтобы закрыть белые штанишки до колен, которые слегка сжались между ягодицами, а в прозрачном воздухе тем временем расходилась кругами музыка.
* * *– Подобно тому как прошлое существует в настоящем, существует в нем и будущее – это планеты, которые нам предстоит колонизировать, и звезды, которые нам предстоит открыть. Человеческое время настолько неопределенно, настолько неточно, что заставляет нас предаваться мечтам, чтобы путешествовать по его глубокой тьме, и может случиться так, что нам пригрезится то, что мы уже сделали в будущем. Неописуемое воображение – это единственное, что может проникнуть в такое же неописуемое время. Неуклюжие устройства с крыльями, придуманные нашими предками, были сновидениями современного самолета, потому что в своих снах мы ясно не осознаем, что видим. Наши собственные способности придуманы не нами, и поэтому мы их не знаем. Не парадоксален ли тот факт, что мы не рождаемся по крайней мере с точным знанием того, как мы устроены? Всего пять веков назад мы вообще не признавали такой простой вещи, как кровообращение, и даже сегодня можем сказать лишь то, что слегка приблизились к пониманию самих себя. Мы всего лишь разновидность существ, только пребывающая в изумлении. Изумление – это наша душа. Та самая душа, которая уносит нас в даль, туда, где мы сегодня вновь повстречаемся все с тем же изумлением, – говорит Эйлиен сугубо мужским и твердым голосом с большой примесью меланхолии.
Прежде чем проститься с нами, он некоторое время смотрит на нас с грустью человека, который только что вернулся из путешествия в истинном времени. Тишина, воцарившаяся в зале, вызывает бурю эмоций. Все мы ожидаем, что он скажет последнее слово, чтобы было можно аплодировать.
Я жду Эйлиена на выходе, чтобы поприветствовать его. В голубом просторе неба пролетают равнодушные ко всему стаи черных птиц. Я пришел в Культурный центр с мыслями о Ю и о том, что обстоятельства меняются, а мы тем не менее цепляемся за них, словно они вечны. Ветеринар называет это «непрерывностью». Наш поселок непрерывен, неисчерпаем, потому что его вид усугубляется с каждой новой постройкой, с каждым прибавлением. По вечерам его заливают волны светящихся точек, которые приблизительно к полуночи начинают гаснуть, отчего местами остаются темные пятна. А по утрам чудесным образом начинают проступать очертания двухуровневых домов, труб шале и голых сучьев вязов, которые с полным рассветом становятся все более четкими и так хорошо видны, что превращаются в нечто реальное. Вместе со светом приходят звуки света, ибо лучи света наделены каждый своим звуком подобно темноте, эти звуки все больше разделяются и становятся все более различимыми.
Один звук света из тех, которые порой путают со звуками ветра и работой электрических пил для подрезания деревьев, что-то говорит мне в спину. Я оборачиваюсь и вижу Марину еще более неопределенную, еще более похудевшую и в придачу еще более белокурую. Глаза у нее самые красивые из тех, которые я когда-либо видел, кроме глаз Сони. Я выражаю удивление по поводу того, что встретил ее на лекции Эйлиена.
– Слова этого человека поднимают мне настроение. Не знаю почему, но они утешают. Заставляют думать, что не все еще потеряно, что не обязательно то, что исчезает из нашего поля зрения, исчезает по-настоящему, особенно, если мы храним это в памяти, – отвечает она.
– Понимаю, – говорю я, не зная, что еще сказать. Мне не хватает поцелуев Ю. Ее поцелуи подобны переливанию крови. Понадобились все прошлые поколения людей с миллионами и миллионами губ для того, чтобы наконец появились влажные губы Ю, ее язык, ее пленительные зубы, эти маленькие камешки, между которыми постоянно струится влага и к которым мне нравится прикасаться. Мне слегка стыдно перед Мариной за то, что жизнь так чудесна. Мне не хочется запечатлеть в памяти момент ее ухода, так что я не вижу, когда она поворачивается, ибо то, что видишь хотя бы всего один раз или непреднамеренно, может запомниться навсегда.
– В спортивном комплексе требуется человек, который занялся бы карточками учета посещений бассейна, – говорит мне сразу же Эйлиен.
И я окончательно просыпаюсь.
– Вижу, что эта идея не вызывает у тебя энтузиазма, – продолжает он.
– Хорошо, – отвечаю я.
– Послушай, эта работа не требует никакого умственного напряжения, и ты сможешь думать о чем угодно. Когда регистрируешь карточки, ставишь на них печати, не обязательно думать о карточках. Можно думать о том, что тебя по-настоящему интересует, понял?
– Я мог бы думать о сценарии, – говорю я несмело.
– В конечном счете тебе будут платить за то, что ты думаешь. Это будет чем-то вроде стипендии.
– Если так рассуждать, то сам-то ты вовсе не обязан думать ни о чем другом, кроме того, о чем думаешь. Поэтому на том, что ты говоришь, нет твоего клейма. Тебе удалось выработать продукт сугубо духовного свойства. Люди за тобой идут. Мать Эдуарда идет за тобой.
– Мать пропавшего?
– Она говорит, что твои слова очень поднимают ей настроение. Видишь? То, что ты делаешь, приносит кому-то пользу.
– Нужно, чтобы люди тебе верили. Нельзя ничего сделать, если твои слова неубедительны. Включая и тот случай, когда ставишь печати в карточках. Люди должны чувствовать, что твои печати важны, что ты знаешь, что ставишь печать, и всегда будешь помнить, что поставил печать именно в карточке данного человека, – поясняет он.
– По-моему, при таком подходе будет трудно работать целый день.
– Нет, если ты уверен, что ты это делаешь. Нет необходимости ни в том, чтобы верить в это, ни в том, что это занятие было тебе особенно по душе. Ты просто делаешь это вместо чего-то другого, что мог бы еще делать, вот и все. Ты не должен думать о том, что если бы мог, то не занимался бы этим, иначе – смерть.
Я говорю Эйлиену, что подумаю над предложением о спортивном комплексе. К вечеру еще больше похолодало, и я решаю пойти в кино. Я вхожу в автобус, быстро пробираюсь мимо водителя и сажусь в заднем ряду, чтобы он не мог со мной разговаривать. Еду в окружении компании пятнадцатилетних шалопаев, которые по случаю пятницы находятся в очень приподнятом настроении. Девушки сильно накрашены, и у всех, как у девушек, так и у парней, волосы торчат дыбом. Молодежь очень внимательно присматривается к каждой мелочи в одежде друг друга. Стоило автобусу тронуться с места, как они начали забираться друг к другу на колени и сквернословить. Даже я почувствовал бы возмущение, если бы они не были естественным продуктом нас самих, которым сейчас по двадцать лет и на которых они смотрели с холодным любопытством, когда мы возвращались из Мадрида в этом же автобусе под большим градусом, особенно Эду, которого мне приходилось потом тащить к себе домой почти в бессознательном состоянии. Большая часть моих школьных товарищей сейчас, в отличие от меня, работают по-настоящему, в Мадриде, в учреждениях с начальником отдела кадров и несколькими этажами кабинетов. Иногда я вижу, как они садятся в автомобили или выходят из них. Автомобили новые, ценой под два миллиона. Сами они одеты в новые костюмы не дороже тридцати тысяч, а их лица – это лица завсегдатаев борделей. Мы говорим друг другу «привет» и «до свидания». Если бы мне привалило счастье побывать в Китае и если бы я вернулся оттуда, то стал бы «парнем, который побывал в Китае», и они заметили бы это по моим глазам и приветствиям. А пока я остаюсь парнем, который продолжает жить в таком месте, которое наскучило им до чертиков уже давно и которое они фактически покинули. Я замечаю их рефлекторное пренебрежение. Пренебрегают мной и те, кто учится в университете. Это неизбежно. Я отношусь к полчищу бездельников, которые не вышли за пределы нашего поселка, потому что у нас не хватило способности поймать госпожу Удачу. Таких судьба в большинстве случаев привела к общему знаменателю: превратила в подметальщиков, которые ходят в оранжевых куртках, учеников садовников, которые ходят в зеленых куртках, и тех, кто устроился в супермаркете в Ипере, которые ходят в белых куртках. Эти последние еще носят шапочки вроде лодочек, чтобы на хлеб, мясо и фрукты не падали их волосы. Идешь, например, в отделы металлоизделий и садового инвентаря, в прошлом самые мои любимые, и встречаешь там очумелую физиономию кого-нибудь из своих бывших товарищей и слышишь: «Что вам угодно?» Я глубокомысленно отвечаю ему, что присматриваюсь к товарам, или прошу объяснить, как обращаться с автоматической дождевальной установкой. Поскольку я клиент, он уже не может послать меня куда подальше. Он берет чистый лист бумаги и толстый фломастер, самый что ни на есть профессиональный, и начинает чертить какую-то неразбериху. Это тот самый парень, который еще ребенком изнасиловал свою подружку, убедив ее в том, что это игра. Родители девочки сообщили об этом его родителям и родителям всех других девочек нашего класса в начальной школе, предупреждая, чтобы их девочки не смели приближаться к этому мерзавцу. Теперь я частенько вижу его с подружкой, которая работает в одном из бутиков «Аполлона». У нее гладкие лоснящиеся длинные каштановые волосы, ниспадающие до мягкого места.
