Клара Санчес - Последнее послание из рая

Она промывает рану и массирует живот эфирным маслом, потом целует меня в висок и укрывает одеялом. Она просит у меня прощения за то, что любит меня сверх меры, и обещает, что будет видеться со мной только тогда, когда я сам этого захочу. Соня просит меня ничего не говорить, потому что мне уже нет необходимости объяснять что-либо. Голова так болит, что я настораживаюсь и слышу мужской голос, который говорит:

– Вот теперь он стал мужчиной и у него должно быть будущее. Он не может и не должен тратить время, ведя подобный образ жизни. Это слишком мало для него, для кого угодно, но в особенности для него, твоего сына, подумай только, с какими людьми он связался. Подумай об этом, – настаивает мужчина.

Я узнаю другой голос:

– Да, я уже знаю, уже знаю. Ты не представляешь, как я страдаю, глядя на него.

Я открываю глаза и вижу очки в позолоченной оправе, через которые на меня смотрят, а рядом с этим человеком мою мать.

– Доктор Ибарра пришел повидаться с тобой и заняться твоим лечением, – говорит мать.

– Кто привез меня сюда?

– Одна блондинка. Она сказала, что нашла тебя на парковке. Это правда, сынок?

Я закрываю глаза в качестве подтверждения.

– На меня пытались напасть, – сообщаю я.

Тогда мать произносит целую речь по поводу опасностей, которые таит в себе город, и отсутствия спокойствия, а также по поводу того страха, с которым мы все выходим на улицу. К счастью, она ничего не говорит о наркоманах.

– Может быть, следует подать заявление в полицию, – говорит носитель очков в позолоченной оправе, который до сих пор лишь смотрел на меня, не говоря ничего.

Я отрицательно качаю головой.

– Ну хотя бы в форме свидетельства, сынок, – говорит мать.

Но я снова отрицательно качаю головой.

– Вряд ли сейчас подходящее время говорить об этих вещах. Ему следует отдохнуть, – говорит очкарик.

Потом я слышу шепот в вестибюле, слышу, как заводится двигатель машины. И я слегка откидываюсь на подушки дивана. Мать садится рядом со мной и очень осторожно проводит рукой по моим волосам. Я делаю вид, что мне больно, чтобы она больше ко мне не прикасалась, и замечаю, что она приняла изрядную дозу, чтобы снять стресс.

– Мама, – говорю я, – ничего особенного не случилось. Это были всего лишь два удара кулаком. Тебе не следовало об этом знать.

– Доктор Ибарра говорит, тебе нужно что-то лучшее, чем видеоклуб. И он думает о твоей возможной работе в клинике.

Моей матери уже ничего не стоит продать дантисту собственного сына. Я уверен, что она не полностью отдает себе отчет о своих действиях. Мы бродим, потерянные в ночи. Она – в банном халате цвета фуксии времен ее занятий спортом, которые озадачили ее жениха, а я – с окровавленным полотенцем для вытирания пота и с лейкопластырем, пересекающим половину лица.

– Я не собираюсь возвращаться в видеоклуб, – говорю я ей. – Мы закрываемся.

Я трачу дни, остающиеся до посещения квартиры Эду, на то, что смотрю кино и гуляю по городку. Меня снова окружают звуки праздного мира. Они доносятся из бесконечных садов, от далеких проигрывателей, хлопающих дверей, жалюзи, выбиваемых ковров. Идут они и от соседнего шале, в котором снова слышен прерывистый лай Одиссея. В «Аполлон» я больше не ходил и поэтому остался без положенного мне вознаграждения, но я решил, что в сложившихся условиях так будет лучше. На своего шефа я не обижаюсь. Он явился орудием реального мира, не более того. Это все равно как если бы я упал с земляной насыпи. И просто невероятно удостовериться в том, что плоть, которая служит для того, чтобы видеть вещи мысленным взором, настолько реальна. Домработница снова стаскивает меня по утрам с кровати. Мои раны ее не волнуют. Первый раз, увидев меня таким, она засмеялась и сказала, что рада, ибо думала, что в моих жилах крови вообще нет.

– Думаю, тот, другой, выйдет сухим из воды.

И чтобы не разочаровывать ее, я согласно киваю головой.

– Мне-то ты можешь рассказать все. Твоя мать видит в тебе ребенка, но я-то вижу мужчину, а мужчина не может терпеть некоторые вещи.

– Конечно, – говорю я.

– Так что если ты мужчина и дерешься как мужчина, ты и жить должен так, как подобает мужчине – трудиться, зарабатывать деньги, иметь невесту, помогать своей матери. Не быть ей обузой.

– Она собирается выйти замуж за одного придурка, – сообщаю я ей.

– Я знаю. А что еще делать бедняжке?

– Могла бы продолжать жить так, как живет сейчас.

– Всем нужны перемены, хотя бы даже и к худшему. Иногда самым худшим является отсутствие перемен. Человек должен знать, что его ожидает что-то новое.

– Думаю, моя мать мечтает только о хорошем доме с мебелью и столовыми гарнитурами самых разных расцветок.

– Тем лучше. Новый дом разочарует ее меньше, чем сказочный принц голубой мечты.

– Но мечтать о человеке более человечно, не так ли?

– А зачем твоей матери становиться более человечной, чем она есть теперь? Из-за нашей человечности нас превращают в настоящих рабов, ни больше ни меньше.

О принце голубой мечты я не слышал с самого детства. Сказочный принц, голубая мечта. Он возникает у меня в памяти, когда я занимаюсь покупками в Ипере, и один знакомый спрашивает меня, что со мной случилось, хотя я больше чем уверен, что об этом каким-то образом уже узнал водитель автобуса, который знает нас с матерью и раззвонил об этом всему свету. Я уже понял: в нашем поселке секретов нет, и тут узнают, что я трахался с Соней, а моя мать ошибочно предполагает, что на меня напали на парковке «Аполлона». Почему «принц голубой мечты»? Почему не желтой или белой? Принц черной мечты был бы хорошим принцем, менее мягким, чем принц мечты голубой, более таинственным, более проблематичным, потому что он появился бы темной ночью из неизвестности, в то время как «голубой» пришел бы утром, известно откуда и без проблем. Какого принца выбрала бы Ю? Несомненно – принца черной мечты. Так что мне нельзя быть принцем голубой мечты. Было бы большой ошибкой претендовать на роль принца ее голубой мечты, особенно теперь, когда я знаю, что принцы голубой мечты обречены на поражение.

Со шрамом на лице, в черном свитере и черных брюках, я являюсь пораньше на свидание с Ю. Открываю дверь, и Ю делает несколько шагов в мою сторону. Смотрит на меня с удивлением, точнее с изумлением. Хранит молчание. Отступает, чтобы разглядеть меня получше. Тогда я вручаю ей коробку и говорю:

– Раздевайся.

Она медленно раздевается перед неулыбчивым мужиком со шрамом, на которого она только смотрит без малейшего стыда и без малейшего притворства, понимая его возбуждение. Думаю, мое возбуждение передается и ей. Когда на ней уже ничего из одежды не остается, я вынимаю из коробки китайскую пижаму черного цвета с вышитым на груди драконом. Надеваю ее на Ю, потом сгребаю в горсть ее волосы и говорю ей, что хотел бы видеть ее такой всегда. А она отвечает:

– Твои фантазии меня пугают, они очень непристойны.

Я поднимаюсь с дивана, иду к ней, чтобы поймать ее язык из-за восхитительных зубок, обнимаю ее за плечи, чтобы потом слегка повернуть ей голову и впиться в губы. Чудесный мягкий язычок Ю тоже попадает мне в рот. Я глажу шелк пижамы и целую Ю, пока она не просит отнести ее в постель.

Если бы я не знал Вей Пин, Ю, по всей вероятности, не имела бы той привлекательности, которой обладает сейчас. Возможно, все между нами так и кончилось бы словами «привет» и «прощай», когда мы впервые встретились в квартире Эду. Однако происходит то, что происходит. Из гусеницы выходит бабочка, а из Вей Пин вышла Ю.

Позвонил Ветеринар и сказал, что труп, найденный в Коста-Брава, не Эдуардо. Я не знаю, радоваться этой новости или нет. Это, наверное, хорошая новость, отвечаю я. Он говорит, что пребывает в полном замешательстве по части своих переживаний, потому что, с одной стороны, остается надежда, а с другой – продолжается состояние неопределенности, неизвестности. Это все равно что вернуться к неизвестности, стать ничего не знающим, но обладающим сознанием младенцем, говорит он.

– Я изменился, – говорит он. – Теперь я больше внимания уделяю животным своей клиники. Я вижу, как они живут и как умирают. Собака, например. Ее сердце бьется, и пока оно бьется – это собака, и она остается ею в следующий момент, и в следующий, и в следующий и так до конца, хотя не хочется верить в то, что однажды наступает такой момент, за которым ничего не следует. Полную остановку трудно понять, потому что собака живет только в продолжении, и само понятие «собака» понимается только в продолжении. Только так имеет смысл выживание вида, который мыслит. В случае, если жизнь моего сына закончилась, то он не существовал бы, а я не понимал бы этого. Именно поэтому мне хочется раздумывать, рассуждать и понимать, чтобы Эдуардо не переставал существовать.

Я думаю, что Ветеринара интересует отнюдь не то, что может произойти со мной, а лишь его собственные размышления, выводы или как их там еще назвать. Так что я ограничиваюсь тем, что говорю ему, чтобы он звонил мне всякий раз, когда ему захочется поговорить со мной. Потом я думаю о Тане, о ее голосе, голосе жаркого летнего дня, который приходит издалека, вмешивается в мои мысли, наполняя их таким солнечным светом, который заставляет меня закрывать глаза. Никогда не изгладится из памяти солнце одного летнего дня, когда Эдуардо стоял у бассейна в купальном костюме на тщедушном теле и в темных очках. У него даже можно было разглядеть скелет, потому что были хорошо видны кости. Кроме того, у него были такие бедра, которые у мужчины, не будем касаться женщин, смотрелись более чем странно. Так что это были кости и бедра, с которых свисал поддерживаемый белым шнуром купальник. У Эду было достаточно много особенностей, которые мне не нравились, и я не знаю, почему он стал мне таким близким другом. Теплый ветер поднял Танину юбку. Она мыла собаку с помощью шланга. Она не поправила юбку, чтобы закрыть белые штанишки до колен, которые слегка сжались между ягодицами, а в прозрачном воздухе тем временем расходилась кругами музыка.