Лесли Эпстайн - Сан-Ремо-Драйв
— Уголовное?
— Кажется, этим и занят судья Моск. Он пытается свести это к судебно-наказуемому проступку. Понимаете, мир встал с ног на голову. И то, что вы известный художник, вам отнюдь не на пользу. Пресса заголосит о кумовстве. В данном деле ваш талант — против вас.
— В каком деле? Что я такого сделал?
— Вас обвиняют в вооруженном нападении.
— Гликман, вы с ума сошли? Вооруженном? Чем? Книгами?
— Атлас, я слышал. Тяжелый. Слушайте, убить можно и туфлей. И тостером, наверно. Людей подушками душат.
Я ступил на кирпичный пол портика. Белые столбы напомнили мне о псевдогреческих колоннах в здании суда. По лужайке прыгала птица, отыскивая незадачливых червей.
— Ладно. Картина ясна. Что мне, по-вашему, делать?
— Думаю, вам надо зайти в дом, побриться, надеть костюм и поехать со мной в город.
— За каким чертом, Эрни? Я никуда не поеду.
— Дело в том, что даже при самом благоприятном варианте вам надлежит явиться в суд, чтобы вам предъявили обвинение. А если заведено уголовное дело, там будет готово распоряжение суда о вашем аресте. Я позвонил куда следует. Договорился о явке с повинной.
— Мне это нравится: «с повинной». А если не явлюсь? Что тогда?
— Сюда приедет полиция и произведет арест.
Мы расхаживали — слишком быстро для Эрни, который уже пыхтел, — по всему портику. Я остановился прямо под застекленным фонарем, висевшим на цепи.
— Эрни, я не могу ехать. Я должен ждать. Ребятам могу понадобиться. Вчера Майкл пытался со мной поговорить. Я должен сидеть здесь. Позвоните Джимбо, ладно? А я позвоню Ронни. Надо это потушить.
— У меня еще новости. Неприятные. Насчет мальчиков.
Я повернулся к нему.
— Вы сказали, с ними ничего не случилось. Я спросил вас, вы сказали — все в порядке.
Толстяк поднял руки, словно защищаясь. По щекам его — хотя был холодный декабрьский день — бежали ручейки пота.
— С ними все благополучно. Дослушайте. Мне позвонили. Миссис Уильямс. Из Аризоны.
— Минуту. Шейла Уильямс. Так она назвалась? Звонили из Блэк-Месы?
— Да, из Блэк-Месы.
— Я ее помню. Когда мы усыновляли ребят, она нас только что через кольца не заставляла прыгать. Она и мистер Тумс.
— Он тоже был на проводе. Оба. Не знаю, откуда, но им известно об избиении. И что Марша увезла ребят.
Колени у меня подогнулись. Я схватился за зеленый ставень, чтобы не сесть. Мне пришло в голову, что Марша улетела с ними во Флагстафф или ехала всю ночь в резервацию и оставила их там, как покупатель возвращает бракованный товар.
— Эрни, скажите мне. Дети там?
— Нет. Не думаю. Но ясно, что там хотели бы забрать их из-под вашей опеки.
— Что значит «опеки»? Они не подопечные. Они мои сыновья. Черт! Тумс и Уильямс приезжали сюда через год после того, как мы их взяли. Мы всласть поплакали. Они серьезно хотят вернуть детей матери? Неужели она еще жива? У нее уже тогда был цирроз. Она была желтая, как малаец. И неизвестно было, кто их отец. Она назвала нам девять имен. В чем дело? Отец объявился? Кто-то утверждает, что он отец? И теперь от него надо откупаться, как от матери? А мы обставили им их чертов дортуар. Двадцать пять тысяч долларов. Что дальше? Что еще, Гликман? Хотят, чтобы мы компьютеризировали всю резервацию? Это маразм! Все было сделано по закону. Матери было дано шесть недель, чтобы передумать. Она не передумала. Она отказалась от прав. Племя отказалось от прав. Пересмотр невозможен. Майкл и Эдуард — наши дети.
Эрни стащил с себя пиджак. Мокрая рубашка облепила его груди. Он подпер большую голову рукой, поставив локоть на ладонь.
— Застрелите вестника, если хотите. Распните на кресте. Они зачитали мне документы. Мальчики несовершеннолетние. Ввиду этого совет имеет право апеллировать к любым местным властям, чтобы те решили, подвергались ли дети жестокому обращению.
— Час от часу не легче! Теперь — жестокое обращение! Я извращенец! Я порю детей ремнем!
— Этого они не утверждают. Вопрос поставлен иначе: достойный ли вы отец. Послушайте, Ричард: там много чепухи — мол, вы отнимаете у Майкла и Эдуарда их культурное наследие, рассказываете им небылицы о шаманах и ведете, как они выражаются, богемный образ жизни.
— А это еще почему? Потому что я художник? Самые респектабельные из моих знакомых, самые благонравные и в высшей степени буржуазные — художники. В том числе, увы, я. О Господи! И они еще утверждают, эти индейцы, что мы их стрижем под одну гребенку!
— Слушайте, все это собачий бред. Меня убеждать не надо. Но уголовное обвинение — побои, телесные повреждения — это очень серьезно для нас. И судебно-наказуемый проступок — тоже мало радости. Вдобавок… я не решаюсь вам сказать. Вы такой благонравный! Извините, неуместная шутка. Они слышали о Мэдлин.
— Что о Мэдлин? Что они слышали?
— Они говорят об адюльтере. Старая, многолетняя связь. Упоминались к тому же порнографические картины.
— Это дикая ложь. Картины были прекрасные. И между мной и Мэдлин ничего не было с того дня, как мы привезли мальчиков домой. Мне хочется кричать. Рвать на себе волосы. Тут все неправда. Все искажено. Нет. Кроме того, что с Маршей. Этого я не отрицаю. Это мой позор. И, конечно, ужасный пример для мальчиков. Но такое раньше не случалось. И больше не повторится. Эрни, нельзя, чтобы их отняли! Неужели это всерьез? Что мне делать?
— Вы не поедете со мной?
— Нет, нет, не могу. А если они опять позвонят? А меня нет? Меня могут задержать на ночь.
Толстяк вздохнул.
— Ладно. По моему разумению, я предложил вам наилучший выход. Я не снимаю с себя ответственности. За то, что не включился раньше. Сделаю, что могу. Думаю, что ребят удастся отыскать.
— Я верный муж. Я люблю жену. Я хороший отец, Эрни.
— Знаю. Держитесь. Оставайтесь здесь. Я постараюсь отвести от вас полицию. Не в моем характере это говорить, поскольку циник, но в жизни как-то все устраивается.
Он махнул рукой, как крылом, и сошел с кирпичей на асфальтовую дорожку. Потом, отдуваясь, нырнул в свой синий седан и уехал.
Что дальше? Что теперь? Я понимал, что надо поесть, и сделал сэндвич, но, едва откусив от него, почувствовал тошноту. Я налил себе еще виски и, держа стакан, другой рукой положил трубку на телефон, а потом снова снял, чтобы прослушать сообщения. Ничего. Французский консул, чтоб ему пусто было. Лотта, возбужденная. Несколько знакомых. По совету Эрни побрился, пропустив больше мест, чем выбрил. Лицо было горячей воды из крана. Пот с меня лился, как с Гликмана. Попробовал лечь на отцовскую кушетку. Наверное, уснул, потому что, когда открыл глаза, тьма была беспросветная. Кожа, все тело горели. Жар у меня?
Я отлип от кожаной кушетки и надел плавки. Решил, что, может быть, остыну, если поплаваю. Вышел на задний двор; над подогретой водой бассейна в холодном воздухе стоял пар. Я влез в воду. Лег на спину. Как покойник Уильям Холден, только лицом кверху, а не ничком. В небе висела луна и звезды, смазанные, как уравнение на классной доске. В ветвях эвкалипта защебетала птица, которой полагалось спать. Не птица. Телефон.
Эдуард! Майкл!
Я подплыл к бортику и вылез на плиты. Ни Исолины. Ни телефона на длинном шнуре. В резиновых шлепанцах не побегаешь; я рысью, можно сказать стремглав, кинулся к телефону, и на шестом или седьмом звонке перед моей голенью материализовался шезлонг. Тогда, мокро шлепая по плитам, как утка, я понял, что остаток ночи будет комедией.
А почему комедией? Потому что знал, кто будет на том конце провода, еще до того, как снял трубку.
— Алло, Мэдлин?
— Откуда ты знаешь, что это я?
— Все остальные позвонили. Подумал, что и тебе пора.
— Извини. Извини, что не звонила. Ричард, милый, я не знала, что сказать. Все, что приходило в голову, звучало бы корыстно. Боялась, ты подумаешь, что я воспользовалась случаем. Нет, я хочутебя вернуть. Не имеет смысла притворяться. Но я прекрасно понимаю, что ты не приедешь.
— Тут ты права.
— Тем жальче. По крайней мере, убедилась, ты жив-здоров. Держу пари на новую машину, что ты несколько дней не ел по-человечески. Правда? Она уехала? Не отвечай! Мы ведь старые друзья, а? Давай просто поболтаем, как положено друзьям. Ты слышал, что я получила новую роль? Настоящую роль? Не закадровый голос. Не на телевидении. Не на проклятом Ю-пи-эн. Госпожа Раневская. Помнишь — Чехов? «Вишневый сад». Сама удивляюсь, как много это значило для меня. Франклин ставит его в «Плейхаусе». Приступаем к репетициям — о, послушай меня! У меня ничего не было. Если я получу роль — если, если — тогда мы приступим к репетициям сразу после Парижа…
— Мэдлин, насчет Парижа…
— Ох, ох. Голос рока. Я этого ожидала. Давай, говори. У меня за щекой ампула с цианистым калием, как у Евы Браун.
