Арон Тамаши - Абель в глухом лесу
За все это время мы не перемолвились ни словечком.
Он молчал, и я тоже молчал.
Отца уложивши, подошел я к окошку, на разбойников поглядеть, но их уж и след простыл. Мне бы радоваться столь счастливому избавлению, но что-то не получалось: слабость охватила все мои члены, я покрылся гусиной кожей, словно бы это меня облил Шурделан холодной водой. Тихо опустился я в кресло, но сел спиною к отцу, потому что в эту минуту мне как-то и видеть его не хотелось. Сидел поникший, понурый, чисто старик. Не знаю, сколько прошло времени, наконец я встал, чтобы порядок навести в доме после нашествия разбойников. Когда почти все уже переделал, вдруг, слышу, отец говорит мне:
— Абель, сынок!
— Чего вам?
— Оба померли?
— Кто это оба?
— Кого убил я.
Эх, подумалось, знали б вы, кого убили своим языком! Но, чтоб успокоить его, ответил так:
— Те-то померли оба.
Отец глубоко вздохнул, словно после тяжкой работы, и сказал:
— Не боись, сынок, потихоньку да полегоньку я всех разбойников перебью.
И отвернулся к стене.
Он проспал целый день и еще целую ночь, а на другой день ничего уж не помнил. Но я все же рассказал ему, в какую мы было попали беду. Объявил и про то, что пригласил разорителей наших и в другой раз заходить, так что теперь надобно нам быть готовыми: в какой нибудь день они непременно опять окажут честь нашему дому. Заодно я посвятил его в свой план, который выковал за долгую бессонную ночь в неустанных раздумьях; а состоял он в том, что надо любой ценой грабителей отдать в руки закона. Отец долго раздумывать о моем плане не стал, сказал только:
— Оставь ты их к черту-дьяволу, в господские дела нам соваться не след.
Но я ответил ему, что каждому человеку следует порядок в мире сем наблюдать, того требует честь. А коли так, и мы все-таки терпим набеги грабителей, не передаем их, выбрав подходящий момент, в руки правосудия, а, напротив, прячем и обогреваем, тогда, значит, и мы ихние соучастники. Да и вообще, сторожа не только затем нанимают, чтобы он лес продавал, но и затем, чтобы ловил грабителей, которые на его глазах творят свое позорное дело.
Наконец отец сдался, но ответил мне так:
— Делай как знаешь, здесь сторож не я.
После этого я беспокоился лишь об одном: как бы мою затею осуществить успешно. Тут могло бы быть два способа. Способ первый: купить по меньшей мере два литра крепкой палинки и ею свалить Фусилана да Шурделана с ног, когда они явятся вновь. Способ второй: заявить о них в банк. Тем более что первый способ может повернуться и против нас, как то и подтвердилось на вчерашнем примере. Словом, решили мы, что заявим в банк.
— Что же, ступайте! — сказал я отцу. — Идите прямо в банк, а уж обратно они вас сами доставят.
— А ты? — спросил отец.
— Я здесь останусь, надо же дом постеречь.
Отец покачал головой.
— Не пойдете? — спросил я.
— Нет, не пойду.
— Почему так?
— Потому. Наушничать — не мое дело.
— Что значит наушничать?!
— То и значит… одному вору другого выдавать.
Ну, думаю, отец сказал так сказал.
— Тогда я пойду, а вы здесь оставайтесь! — повернул я дело иначе.
— Еще, может, чего захочешь? — отозвался отец.
— Да почему ж вы здесь не останетесь?
— Потому что и соучастником в таком деле быть не желаю.
Словом, уперся отец, как дитя малое, — и то не по нему, и это не так. Никак не мог я придумать такое, что бы ему по вкусу пришлось. Наконец с превеликим трудом уговорил его дверь на замок запереть и идти в банк вдвоем. Что из жалованья осталось, я с собой взял, а ружье завернул хорошенько в попону и неподалеку от дома зарыл в снег.
Потом запер дверь, и мы отправились в путь.
Это был радостный путь, нам шагалось легко по хрусткому насту; еще до вечера прибыли в Середу. Я рассудил так, что сразу в банк не пойдем, прежде закупим необходимой провизии и всего прочего, потом где-нибудь переночуем и уж с утра подадимся в банк. Отец согласился на это со всею охотой, потому как хоть и был он бедняк, но с деньгами походить по лавкам очень даже любил. Пошли мы, значит, за покупками и растратили из моих кровных немало, накупили всего полный мешок. Когда стемнело, зашли в корчму, там решили и заночевать. За столом отец разгулялся вовсю, заказал ужин на славу, будто мы баре какие. А потом вино, да еще, да еще несколько раз заказывал. Под конец неведомо как обросли мы приятелями-собутыльниками сверх всякой меры, так что сами себя среди них не видели. Угомонились уже за полночь, но все равно утром почти что к открытию у банка стояли. Отец сказал, что на улице подождет, приглядит: не дай бог, Фусилан с Шурделаном и банк ограбить надумают, а я чтобы шел один и дело уладил. Едва я переступил порог, кассир, увидев меня, только что мне на шею не бросился от радости.
— Что, принес ли снадобье? — спросил.
— На этот раз не принес, — отвечаю.
— Почему?
— Потому. Терну, правда, с осени еще немало осталось, а вот козу Шурделан слопал.
— Эх, незадача, — сразу приуныл кассир.
Пригляделся я к нему, а веснушек-то даже вблизи почти не видно — то ли было по осени!
— Снадобье-то помогло!
— Все так говорят, — покивал головою кассир.
Ну, мы с ним порадовались, что удачно лечение обернулось, а потом выложил я, по какой причине пожаловал. Тут молодой барич так заволновался, словно грабители уже у дверей стоят, вот-вот в банк ворвутся. Тотчас созвал персонал весь; окружили они меня и ну прославлять, как если б я молодой Янош Хуняди был.
— А где ж его благородие господин директор? — спросил я.
Они мне и не ответили, всем скопом кинулись к директору на дом, докладывать, — он все еще дома сидел, с переломами маялся.
Десяти минут не прошло, явился директор. Голова и лицо кое-где желтым пластырем заклеены, правая рука на перевязи. Однако он тут же все взял в свои руки, и немного времени спустя к банку примчались сразу три жандарма. Один был, должно быть, фельдфебель. Директор нанял большой автомобиль, на заднее сиденье жандармов втиснул, сам сел рядом с шофером.
— Поехали! — приказал он.
— А нас-то, что же, с собой не возьмете? — спросил я.
Директор оглянулся — осталось ли место, где сесть, и спросил, словно в воздух, не глядя:
— Найдется там для мальца место?
Только что мое сердце так и полнилось доброжелательством и любовью к людям, а тут его словно пронзило.
— Я не один, здесь и отец мой!
Директор отмахнулся, словно от мухи:
— Об этом не может быть речи!
— И мешок наш с собой не прихватите? — спросил я.
— Где он?
— В корчме господина Зокариаша.
— Отчего ж вы сюда не принесли свои пожитки? Мы торопимся! — объявил директор.
А у меня уже кровь так и кипела.
— Коли спех такой, что ж, спешите! — сказал я и повернулся к ним спиной.
Автомобиль умчался, и остались мы с отцом одни. А для меня словно рухнул мир, все изменилось вокруг, и в новом этом мире верность и преданность ставились ни во что.
— Ну, что я тебе говорил? — вздохнул отец.
— Урок я не забуду! — сказал я.
Этого нам обоим было довольно, чтобы понять друг друга; у меня раскрылись глаза. Можно сказать даже так, что пустячная эта история сразу сделала меня взрослым и научила всегда стоять впредь за бедноту. Я решил не откладывать дела в долгий ящик, тотчас вошел в банк и сказал кассиру:
— Выдайте мне мое жалованье!
— Какое жалованье?
— За декабрь и за январь.
— Да разве ты и за декабрь не получал еще?
— В здравом уме не припомню такого случая.
Тогда кассир прошел к другому господину — они были похожи как две капли воды — и про что-то там поговорили. Кассир вернулся, сказал:
— Подожди немного.
— Немного чего ж не подождать, — сказал я и позвал отца, чтоб не мерз там на улице. Против окошка кассира стояли в ряд стулья, мы сели и ждали вдвоем. И покуда ждали, в глазах у нас зарябило от гор денежных, какие мы видели там, за окошком.
— А денег-то у них поболе, чем у Фусилана да Шурделана! — шепнул я отцу.
— Эх, тебе бы таким же стать! — сказал отец.
— Каким это?
— Вот как эти, банковские.
— Пусть уж другой кто-нибудь служит здесь, только не я!
— Почему так?
— Потому что, — сказал я, — кто днем деньги считает, тому ночью черти мерещатся.
Но продолжать славословия денежным людям мне не пришлось, кассир подозвал меня к себе и отсчитал на мраморный прилавок семьсот пятьдесят лей.
— Пятьсот за декабрь и двести пятьдесят за январь, — пояснил он.
— Двести пятьдесят?! — переспросил я.
— Да.
— А чем же январь провинился?
— Вроде бы ничем. Ты про что?
— А про то, что за январь выдали половину положенного.
Кассир высунул голову из окошка и стал объяснять, что к чему.
