Дмитрий Сазанский - Предел тщетности

— Все потому, что у меня натура тонкая, чувственная, вуальная, тяготеющая к пастельным тонам, нежным переливам еле заметных оттенков, неразличимых под грубым взглядом примитивного животного, — Дунька взглянула на меня ласково, а на Варфаламея с чувством превосходства и хлопнула отставленную давеча рюмку.

— Какая у тебя натура и к каким постельным тонам тяготеющая, мне ли не знать, — черт снова хотел раззадорить крысу, но Дунька пропустила его каламбур мимо ушей.

— А ты лезешь поперек батьки в пекло, — Варфаламей продолжил, обращаясь ко мне, — спешишь возразить, не дослушав до конца. Скажи-ка, друг мой ситный, не ты ли голову сломал размышляя над причинами внезапного и необъяснимого увода денег из под твоей юрисдикции новопредставленным рабом Михаилом, в земной жизни Кривулиным, после чего ваши тропинки разошлись, как ножки циркуля? Не ты ли думал думу горькую, пытаясь разгадать, что заставило товарища протиравшего зад на одной школьной скамье с тобою, плюнуть тебе в душу, что побудило цинично нассать в костер вашей дружбы?

Тон у Варфаламея был издевательский, он явно куражился, пересыпая речь пошлыми метафорами, в глазах его полыхало злорадство, но вопрос задан и попал в десяточку.

— Итог мы видим перед собою, — он небрежно кивнул в мою сторону, глядя на крысу, как бы приглашая ее удостовериться, — хотя я бы не проводил идеальную прямую линию между воровством денег год назад и количественным показателем в итоге, — тут он усмехнулся, развел руками, обхватив невидимый сосуд, затрясся, будто ехал на машине по кочкам, намекая на мой вес. — Но взаимосвязь прослеживается, пусть не явная, бросающаяся в глаза каждому дураку, а потаенная, еле уловимая.

— Как раз наоборот, любой дурак такую линию прочертит без пробелов и без проблем, — Дунька дала отповедь черту, но при этом утвердительно кивала головой, видимо соглашаясь с грязными инсинуациями Варфаламея по поводу веса.

— Не перебивай, душа моя. Теперь подходим к самому главному — Никитин хоть и погоревал, поплакал над потерянными денежками, но быстро опомнился, почуял копчиком, что их не вернуть, вырыл ямку, да и закопал воспоминания на веки вечные, перевернув страницу, стал жить дальше. Как стал жить — это другой разговор. Но почему дружок так поступил, гложет его до сих пор.

— Не сказал бы, что гложет. Так, накатывает временами, теребит изредка, — поспешил я уточнить.

— Еще бы, семь месяцев прошло как-никак. Но заноза-то осталась, обиды уже нет, но вопрос — почему? — и есть тот искомый сезам. Ясно, что Кривулин был не биржевой аналитик с Уолт-стрит, не мог предвидеть мировой кризис и последующий крах огромнойфинансовой империи Никитина с шикарным офисом в полуподвале с видом на сугроб, — черт продолжал ерничать, но я навострил уши, чувствуя, как в игре в жмурки, потому что стало теплее. — Что было мотивом? Явно не желание насолить и не нужда в деньгах, иначе бы Кривулин объяснился. Я почему-то уверен, что Никитин поворчал бы для форсу, пофыркал ради понта, но принял аргументы друга. Нет, все было обтяпано демонстративно невежливо, беспардонно неучтиво, по скотски, одним словом.

— Просто-таки неприкрытое свинство, — Дунька утирала платком набежавшую слезу.

— Следовательно, — черт повысил голос, будто проповедовал с амвона, — сумма, эквивалентная двум миллионам в денежном выражении не имела никакого значения, во главу угла была поставлена цель максимально уязвить Никитина, морально унизить его, размазать в собственных или чужих глазах, чего Кривулин и достиг, наблюдая за судорожными телодвижениями друга со стороны с вполне понятным удовлетворением.

— Да ему плевать было на мои переживания, о чем он и сказал в последнем разговоре, послав куда подальше, — возразил я.

— Тогда ты противоречишь сам себе. Ничего же не предвещало такой ход событий?

— Абсолютно, — я невольно вздохнул, вспоминая те дни.

— Ты же сам утверждал, что не бывает мгновенных изменений в человеке, если это не связано со смертельной опасностью, был друг, вдруг хлоп — клоп. Значит, либо Миша твой был подлец изначально и всячески скрывал свою сущность…

— Либо над ним нависла смертельная угроза, которая и осуществилась через полгода, — резюмировала вместо черта крыса.

— Либо, — черт повернулся к Дуньке, постучал ей пальцем по лбу, как бы вбивая в мозги очевидную мысль, — не Никитин был объектом мести, не его Кривулин желал уязвить, предпочитая ранить кого-то другого, может быть близкого ему человека, а наш любезный друг был всего лишь средством, орудием, болваном, с помощью которого расписали неплохую пульку «на интерес». И смерть Кривулина здесь никаким боком.

Дунька, сжав кулачки на груди, смотрела на Варфаламея с восхищением.

— Здесь замешана честь женщины, — прошептала крыса, подняв лапку с зажатым платком.

Неприятно, когда тебя походя считают обычным болваном, куклой, которой вертят все кому ни лень. Выдвинутая Варфаламеем гипотеза страдала изъянами, прямо скажем — шаткая конструкция, но в нее превосходно укладывались и роковая любовь, и порок, и холодная веселость пославшего меня на три буквы рыжего друга, если бы не одно маленькое противоречие — Макар тоже оказался пострадавшим, дав Мишке денег взаймы и не получив их обратно при весьма схожих хамских обстоятельствах. И суммы совпадают до неприличия. Получается странноватая череда мщений, а Мишка явно не тянул на мизантропа.

— Пить, — низким голосом прохрипел очнувшийся Шарик. Мы обернулись. Привязанный пленник смотрел на нас одним измученным глазом, олицетворяя собой весь ужас мира.

Другой глаз грифа был прикрыт подрагивающим веком, мелкие движения которого напоминали морзянку, будто в довесок к словах Шарик посылал нам чрезвычайное сообщение с просьбой о немедленной помощи. Сотрапезники даже не двинулись с места, а открыли широкую дискуссию — каким напитком опохмелять измученную птицу?

Черт отдавал предпочтение коньяку, полагая, что болезнь и лекарство лучше брать из одного флакона, крыса склонялась к вину, как к более легкому напитку, опасаясь, что коньяк может может вывернуть желудок грифа наизнанку.

— А убирать письменный стол дядя Петя будет? — орала на черта Дунька.

— Тетя Евдокия, — веселился Варфаламей.

Я не стал ждать окончания представленья, плеснул минеральной воды, подошел к лампе и надел стопку снизу на клюв грифа. Шарик прикрыл мутные глаза, веки скользнули вниз, он с шумом втянул в себя жидкость. Я подождал полминутки и снова проделал ту же операцию. Наконец гриф громко выдохул, открыл глаза и они приобрели осмысленное выражение. Я наклонился к грифу, приблизил губы плотную к его голове и тихо спросил.

— Какой сегодня день?

— Пасмурный, — с трудом разлепил клюв Шарик.

— За что ты невзлюбил лейтенанта Моро?

Шарик тряхнул башкой, что-то звякнуло внутри, мне почудился еле узнаваемый звук трамвайного компостера. Гриф зашептал мне доверительно голосом обиженного ребенка.

— У него канарейка в клетке жила. Красивая, цвета нарцисса, свистела — Карузо заслушался бы. Я дверцу клетки отомкну, открою окно настежь, чтобы выпустить певицу на волю, а она по комнате полетает, разомнет крылышки, по подоконнику поскачет и шасть обратно в неволю к кормушке.

— А лейтенант-то тут причем?

— Так он же ее к несвободе приучил. — голос грифа окреп и в нем зазвучали привычные нотки, — А я поборник либерализма до мозга костей, за что и страдал всегда немилосердно. Коньячку плесни, Никитин, будь человеком.

Последнюю фразу услышали споршики за столом. Раздался победник клич Варфаламея, досадное ворчание крысы и парочка вынырнула у меня из под локтя с полным фужером.

— Пей, дорогой, — оскалился черт, — Дуня, занюхать принеси чего не то.

— Обойдется. Перьями зажует, — обида на грифа за кляузу двухвековой давности еще клокотала в Дуньке.

Зазвонил домашний телефон на прикроватной тумбочке. Я даже вздрогнул от неожиданности. Черт посмотрел на заливающийся аппарат и растянул лиловые губы в нехорошей усмешке.

— Я бы не советовал тебе брать трубку.

— Почему это?

— Бессонов звонит, хочет на допрос пригласить.

— Ну и что? Рано или поздно все равно идти придется.

— Ты торопишься? Подожди одиннадцать дней. А потом уже и не придется — надобность тебя вызывать отпадет сама собой по очевидной всем причине.

— Так хоть перед смертью повеселюсь, — буркнул я нетерпеливо, собираясь ответить на звонок, — Да и любопытство берет, вдруг узнаю что-то о Мишкиной смерти.

Телофон умолк, на том конце трубки видимо решили подождать, пока мы не договорим.

— А ну как Бессонов после допроса заарестует тебя на пару месяцев и просидишь ты до самой смерти в кутузке, — крыса достала из кармашка юбки платок, готовая удариться в переживания.