Павел Хюлле - Тайная вечеря
Между тем Бердо, Левада, Семашко и Выбранский уже идут по Театральному переулку мимо средневековой аптеки к служебному входу в театр. Брусчатка в переулке не менее опасна, чем неровные камни улицы Сук Хан. Если не смотреть под ноги, ничего не стоит споткнуться и посадить на лоб синяк или шишку. К счастью, идут они медленно, на ходу беседуя и бурно жестикулируя. Семашко бок о бок с Левадой, за ними Выбранский и Бердо. Когда в двух шагах от театра они выйдут из-за поворота, их заметит Двенадцатый. Он узна́ет Бердо, которого уже видел сегодня, когда тот кружил возле базилики Пресвятой Девы Марии, что-то бормоча себе под нос. Но его час еще не настал — он это знает, ибо среди четверых мужчин, поднимающихся по ступенькам к двери театральной проходной, нет Антихриста. Двенадцатый пытается им это сообщить, но ни один не обращает внимания на знаки и гримасы человека с воздушным шариком. Тем более что сидит он в добрых двадцати пяти метрах от них — на каменной оградке газона. Семашко мурлычет свое — похоже, бессмысленное — гностическое входное песнопение: Джалдабаот Зозезаз — Заозоз Джалдабаот.
Спустя несколько минут к служебному входу в театр бесшумно подкатил синий «майбах» со слегка притемненными стеклами. Из него вышли юный водитель — совсем еще подросток — и ассистент ксендза Монсиньоре, тоже очень молодой. Ассистент открыл заднюю дверь и подал его преподобию руку. Монсиньоре, в скромной белой сутане и такого же цвета туфлях из крокодиловой кожи, осмотревшись, заметил Двенадцатого, который в этот момент как раз встал с ограды и направился к автомобилю.
— Дайте ему пару монет, — распорядился Монсиньоре, — и достаньте из багажника вино. — После чего, больше не оглянувшись, стал подниматься по ступенькам, слегка недоумевая, почему никто не встречает его на пороге.
Почему ты чуть ли не в каждом мейле спрашиваешь меня про ксендза Монсиньоре? В нашем городе около трехсот священнослужителей, которые выполняют свои повседневные нелегкие обязанности по меньшей мере исправно. Я бы мог перечислить целый ряд выдающихся пастырей, теологов, общественных деятелей, ученых. Правильно сказано в Священном Писании: по плодам их узнаете их. А тебе — прямо как журналистам — подавай только Монсиньоре! Ты ведь знаешь, в чем причина его популярности. Эти триста не могут стать украшением телеэкрана или газетных полос. Тот, кто добросовестно исполняет свой долг, как правило, скучен. Другое дело Монсиньоре! Достаточно, чтобы он оскорбил евреев, подал на кого-нибудь в суд, написал донос на Новака-Езёранского[89] или чтоб его самого обвинила мать малолетнего министранта, — и готова сенсация!
Пчела, ужалившая младшего из братьев Очко, действительно вылетела — естественно, разъяренная — из раздавленной колесом их малолитражки бутылки из-под вина «Монсиньоре». Помнишь, как ты изумилась, получив от меня снимок этикетки? Католическая церковь поддерживает торговлю спиртным — да разве такое возможно?! «Ты знаешь край?»[90] — немедленно ответил я словами поэта, что, кажется, тебе не очень понравилось, поэтому спрошу в свою очередь: а у вас, в уже ставшем тебе родным Нью-Йорке, кто-нибудь из католических священников торгует виски с собственным изображением — даже будь он ирландцем? И если б таковой нашелся, вряд ли бы он, никогда не будучи адмиралом, стал фотографироваться в адмиральском мундире — местный епископ наверняка отправил бы его к врачу, если не прямиком в психушку. Но довольно об этом: раз ты просишь побольше рассказать о Монсиньоре, получай — сейчас он предстанет перед тобой во всей красе. Как следовало из того, что случайно услышали Бердо и Семашко, он не раздумывая согласился на предложение Инженера. Почему, невольно возникает вопрос: ведь приглашение было сделано не по форме. Столь важную особу по телефону? Да еще в последнюю минуту! Будто со скамейки запасных! Не стану строить догадки — приведу факты.
Примерно за год до фотосессии ксендз Монсиньоре влип в очередную неприятную историю. На сей раз это не имело отношения к эфебофилии[91], «мерседесам», «майбахам», банкетам, орденам, титулам, участию в акционерных компаниях, собственным памятникам, нападкам на евреев, русских или оскорблению политических партий. Тут — по моему скромному мнению — явил себя перст Божий, и Монсиньоре пришлось несладко.
Вообрази такую сцену: в его костеле во время пресуществления вина в Кровь, а хлеба — в Тело Христово взоры паствы, вместо того чтобы устремиться к чаше или, как наказывает традиция, опуститься долу, поднимаются к потолку, туда, где ганзейский мастер пару столетий назад замкнул готический свод. Оттуда доносится громкий шелест — как будто машет крыльями большая птица. Звенят колокольчики министрантов, формула уже произнесена, но все словно об этом забыли и смотрят вверх, причем многие — разинув от изумления рты.
То, что они видят, недоступно их пониманию. Этого ни назвать никак невозможно, ни связать с чем-либо известным. Под сводом порхает свиток немалого размера, который напоминает то закрытый с обеих сторон тубус, то плакат, а через минуту становится похож на развернутую Тору. Когда уже пора приступать к причастию, дело оборачивается еще хуже: свиток приземляется прямо под дарохранительницей, у подножия алтаря. Месса, конечно же, доводится до конца, и вот уже прозвучали благословения, костел пустеет, но в городе теперь только и будет разговоров, что о странном предмете, летавшем под сводами храма.
Когда все прихожане выходят, ксендз Монсиньоре велит двум министрантам поднять этот предмет с пола и отнести к нему в плебанию[92]. Приглядевшись внимательно, он понимает: это наглая провокация. Сплошь древнееврейские письмена!
— Евреи мстят, — шепчет он Ясеку и Кшисеку. — Немедленно сжечь!
Поручение добросовестно выполняется.
Если бы ксендз Монсиньоре в семинарии усерднее изучал Библию, он, вероятно, помнил бы Книгу пророка Захарии. Но он не помнил. Возможно, именно поэтому, когда несколько месяцев спустя ситуация в точности повторилась, лишь мельком заглянул в свиток. На сей раз текст был на латыни, но у Монсиньоре не возникло желания его прочитать — свиток, как и предыдущий, был предан огню.
Приглашенный к ужину комиссар полиции Зависльный заявил, что разыщет виновных, хотя с таким же успехом мог пообещать достать луну с неба. И совершенно справедливо потребовал, чтобы в следующий раз corpus delicti[93] было сохранено.
По городу уже кружили фантастические слухи (не стану их повторять) относительно того, что было написано на свитке. В журнале ордена иезуитов — будто безотносительно к случившемуся — опубликовали эссе библеиста профессора Свидера о пророчествах Захарии. Эссе частично перепечатали газеты — разумеется, отрывки из длинного ученого текста подбирались тенденциозно. В каждой публикации цитировались рассуждения профессора о том, что летающий свиток — явление уникальное: в Библии летают птицы и ангелы, но — за исключением описанного Захарией случая — не свитки с письменами. За сим посыпались любопытные комментарии. Ангел, показавший Захарии «летящий свиток»[94], говоря о татях и клятвопреступниках, имел в виду тех людей, что присвоили деньги, предназначенные для восстановления Храма в Иерусалиме. Либо тех, кто пообещал большие суммы, а потом ничего не дал. Дело происходило в святом городе после возвращения евреев из вавилонского плена. Когда один из журналистов вспомнил историю с «кирпичиками», поднялся страшный шум. Правда ксендз Монсиньоре не имел никакого отношения к акции его преподобия директора радиостанции[95], который — ради спасения нашей верфи — несколько лет назад распространил по всей стране три или четыре миллиона «кирпичиков» (уж не помню, прости, сколько стоил каждый) и до сих пор не отчитался, на что пошли вырученные деньги, однако в комментариях эти факты сопоставлялись. Некий остроумный автор придумал для своей статьи в местной бульварной газетенке такое название: «Письмо судостроителям с неба». Зловредные журналюги, каковых всегда хватает, писали, что ксендз Монсиньоре якобы изрядно задолжал ювелирам, производящим изделия из янтаря: желая затмить прусского короля, у которого имелась Янтарная комната, Монсиньоре вознамерился установить в своем костеле алтарь из этой ископаемой смолы.
За две или три недели до фотосессии свиток появился вновь. Не во время возношения Святых Даров, а после того, как погасили свечи. По рассказам очевидцев (к числу которых принадлежала Зофья Выбранская), в нем не было ничего, кроме вышеупомянутой цитаты из Захарии, на этот раз в переводе Вуека[96]. Тем не менее, когда один из министрантов развернул свиток, а второй начал, запинаясь, читать вслух пророчество Господа Саваофа, горстка оставшихся возле алтаря прихожан заволновалась. Кто-то советовал немедленно вызвать полицию. Кто-то — телевидение. Вернувшийся из ризницы Монсиньоре потребовал:
