Ильза Айхингер - Великая надежда
От непомерной усталости Эллен и парень примолкли. Измученные голодом и жаждой, они спрыгнули с фургона недалеко от здания таможни.
Вы уже знаете? У мира кровоизлияние. Забил ключ — прибегайте и пейте! Набирайте кровь в ведра, ибо Бог сотворил чудо, Бог претворил ее в вино. Ожидая осады, в городе открыли все подвалы. Трое мужчин катили бочку к горизонту. Бочка от них ускользнула. Парень ее поймал. Тяжело дыша, подошли трое мужчин.
— Откуда это у вас? — спросила Эллен. Но они уже покатили бочку дальше, и ответа она не получила.
Желтые стены вынырнули из серой пелены. От таможни уцелело немногое. Они побежали вместе с другими, их одолевала ни с чем не сравнимая жажда. Пить. Они обливались пóтом со страху, как бы не опоздать. Все они в это верят: мир может истечь кровью прежде, чем они успеют напиться.
Парень вскарабкался высоко по приставной лестнице, Эллен за ним, аж до дырявой крыши, на плоские, высушенные солнцем доски таможни. — Здесь! — сказала Эллен. В углу лежали кувшины и ведра, лежали безмолвно и ехидно, готовые к тому, что за них внесут пошлину для отправки в никем не открытую страну, схватят, наполнят и разобьют.
Из бочек били быстрые красные струи, и люди не могли за ними поспеть. Влага обливала им руки и ноги, красные ручейки текли им на края одежды. Взошло солнце, чтобы лучше видеть то, что внизу. Белая и насмешливая луна осталась на краю неба. Опять эти люди внизу подожгли свои крыши. Лунный свет в ночи кажется им слишком мягким. Позади садов ждали своей очереди арсеналы, их тоже скоро взорвут.
Небо кротко стояло над пролитой влагой, в воздухе висело, постепенно темнея, испуганное мерцание. Черные бабочки задевали вечную лампу. Чужие летчики.
Вокруг бочек толклись жаждущие, опьянение властно бушевало над низким зданием таможни. Изумленные вещи порывали между собой привычные связи, небо запуталось в полосах тумана.
Кто-то оттолкнул Эллен от втулки, закрывавшей бочку. — Берегись! — закричал парень, — воры, разбойники! — Но он опоздал. Эллен вцепилась в наполненные ведра, покачнулась и едва не упала. В ушах у нее гудела тишина потерянных раковин, рокотание красного моря.
— Нет! — крикнула Эллен.
Пространство между небом и землей наполнилось ревом. Это, должно быть, услышали все. Красное море отступило. Пули штурмовиков пробили крышу. Бегущие стали падать ничком. Одна из бочек опрокинулась.
Не удивляйтесь!
Парень нагнулся и подхватил Эллен. По лицам обильно струились вино и кровь. Синие губы всплывали, тонули и вновь выступали на поверхность. И тихое удивление мертвецов затопляло таможню.
Не шевелитесь, храните тайну, слышите: храните тайну! Пускай себе разбойники маршируют по золотому мосту.
Доски сорваны, сквозь проломы пробился незнакомый свет.
А теперь: небо или ад? Ты плачешь или смеешься?
Но смех уже невозможно было унять, этот безумный смех уцелевших. Он бушевал, реял высоко над бочками и заставлял их катиться, прыгал между ними и пронзительно дребезжал с высоты. Сам истерзанный, он терзал молчащих людей.
Мы что, живы? Опять живы? Болтаемся между небом и преисподней, с обожженными ступнями и просветленным челом, взвихренная пыль между двух ураганов! Почему вы лежите так тихо? Дайте нам поесть, мы голодны! Небо или ад, отвечайте: вас уже оставил голод? В ваших кладовых плесневеет хлеб, в ваших покоях звонит телефон. Почему вы лежите так тихо? Помогите друзьям, помогите уцелевшим! Ведь они в эту минуту бредут со своей постелью в подвалы, они уже опять устраиваются так, словно остаются надолго. И опять успокаиваются. Начинается осада, но они об этом и знать не хотят. Они в осаде с тех пор, как родились, и не замечают разницы в масштабах.
Оставьте постель свою, вы, уснувшие, оставьте ваши кладовые! Сосуды разбились, молоко утекает в водосток, светлые плоды пляшут над бегущими.
Не давайте нам еды, нас тошнит. Не давайте нам ответа. То, что могло нас утешить, разрывает нас на куски, а что не разрывает, то будит в нас алчность.
— Домой, назад в подвал!
— А разве мы не слишком долго были в пути?
И снова в воздухе жужжание.
— А шмели собирают мед?
— Кровь, — запинаясь, ответил парень. Лестница, которая вела на улицу, обрушилась, и им пришлось прыгать вниз.
— Я голодная, — сказала Эллен.
— Вы разве не знаете: скотобойни открылись, народ штурмует скотобойни. Опять они играют в блаженненьких!
— Давайте и мы с ними играть! — сказал парень.
Когда они пришли на скотобойню, небо над ними нахмурилось. У парня вовсю шла кровь. Они держались за руки. Издалека грохотали орудия, сирены насмешливо и пронзительно верещали: «Тревога — отбой — отбой — тревога…»
Сбившись в ком, вопя, люди с воздетыми кулаками ввалились в черные скотобойни.
Барахтайтесь в собственной тленности — она никогда вас не насытит. Вы, глухие, вы, немые, вы, колеблющиеся, неужели не мутит вас во всякую пору, когда вы жаждете насытиться?
Но никто не различал грохота вещей в грохоте орудий. Большое стадо желало само себя принести в жертву. Отдайте нас волку!
К воротам бойни прислонился незнакомый молодой пастух, легкими перстами он играл на своей свирели:
Отдайте им все, отдайте им все,А что вам иметь подобает,Того все равно у вас нет.
Песнь беззащитности, песнь против волка. Люди безучастно пронеслись мимо. Отдайте все, отдайте все!
Эллен оглянулась на него, но ее уже тащили дальше. Ступени вели вверх. Глубоко внизу солдаты образовали цепочку. Цепочку из пота и гнева, последнюю цепочку, последнее украшение этого мира.
Их юные лица, словно из выщербленного камня, были обращены навстречу штурмующим.
Приказ был: разделите последние припасы! Но последнее неделимо.
Какой был приказ?
Огонь!
Там никто не смеется? Затрещали выстрелы. Там никто не плачет?
Эллен вскрикнула. Рука парня легко высвободилась из ее руки, он стал падать.
Цепь порвалась. Обезумевшие люди штурмовали скотобойню. Навстречу им громыхнул тяжелый холод, спички вспыхивали и беспомощно гасли. Передние упали, остальные, давя лежащих, бросились прочь. Эллен поскользнулась, чуть не упала, но удержалась на ногах. Забитый скот громоздился горами, мясо сверкало над мародерами белым металлическим блеском — приманка в западне.
Эллен отшвырнуло в загон. Ее одежда пропиталась жиром. Эллен окоченела ото льда, соль разъедала ей кожу. Издали она по-прежнему слышала крики остальных — люди метались, оскальзывались, падали, и на них наступали другие. Мясо, их собственная добыча, завладевало ими.
Наверху у старых ворот юный пастух играл, чисто выводя мотив:
Отдайте им все, отдайте им все,А что вы из рук выпускать не хотите,То никогда не отпустит вас.
Но Эллен его не слышала.
Эй, что ты приносишь им из преисподней? Она бессознательно рванула, рванула на себя белое, беззащитное мясо и прижала его к себе. Бежавшие навстречу попытались его у нее отнять, но она держала крепко; мясо все время норовило выскользнуть у нее из рук, но она держала крепко. Она поволокла мясо вверх по залитой кровью лестнице.
— Где ты? — Она стала звать парня, но никто ей не ответил. Бледная от ужаса, стояла она посреди огромной шумной бойни. Солнце исчезло.
— Что ты за него хочешь? — спросила какая-то женщина и жадно уставилась на мясо.
— Тебя, — мрачно ответила Эллен и крепче прижала к себе мясо.
Тут она услышала поверх шума и грохота песню незнакомого пастуха:
Дарите не глядя, любимые чада,не надо держаться за ваше добро.Раздайте им все, раздайте им все,а что вы берете,того вам уже не подарят.
Стало темно. Двое мужчин с криком нахлестывали корову и гнали ее вперед. Эллен заплакала.
— Эй, о чем ты плачешь?
— О вас, — крикнула Эллен, — и о себе!
Громыхание орудий раздавалось теперь совсем близко. Мужчины нетерпеливо промчались перед ней в ворота. Мясо выскользнуло у нее из рук. Она не стала его поднимать.
Великая надежда
Эллен на четвереньках выползла из подвала и слева от себя заметила лошадь. Лошадь лежала и хрипела, и глаза ее с бесконечной доверчивостью были устремлены на Эллен, а от ее ран уже тянуло сладковатым запашком гниения.
— Ты права, — убежденно сказала Эллен, — не надо сдаваться… Не сдавайся… — Она отвернулась, и ее вырвало. — Почему… — сказала она лошади, — почему все так мерзко, так подло? Почему нам обязательно надо хлебнуть такого унижения, такого презрения — и только потом мы пускаемся на поиски? — Ветер закружился и дохнул ей в лицо теплым дурманящим тлением, это было все тление мира, взятое вместе.
