Энтони Бёрджес - Время тигра
– Мисти лулус! Хе-хе-хе-хе!
Потом, по-прежнему улыбаясь, хихикая, унеслась к жене, к семерым детям, к крыше крошечного затопленного дома.
– Сочельник, – сказала Фенелла. – Холодные улицы, теплые пабы, возбужденные дети. Дружеские чувства в коротком нереальном пространстве, тосты, хлопки по спине. Ради того, чего они даже не понимают, не говоря уж о вере. И колядки. – Запела, немузыкально, не попадая в мелодию:
Когда вырастут плющ с остролистомВыше самых высоких деревьев…
Потом закрыла лицо руками, всхлипнула. Краббе успокоил ее.
– Здесь это никакого значения не имеет, – сказал он. – Это земля более молодого пророка. Но, кем бы он ни был, вполне мог тут родиться, в более подходящем месте, чем среди зимних снегов. Тукай кричат «ату» сворам в кампонгах, дети глядят из дренажных капав, – хотя это, конечно, сейчас невозможно, – поиски комнаты в китайских гостиницах. Потом лимбу в сикхских яслях, роды в запахе навоза.
– Ничего не могу поделать, – сказала Фенелла, утирая глаза. – Всегда одно и то же. Наверно, что-то связанное с утратой невинности.
Быстро замерцал блик света, словно спущенная со спиннинга леска. Снизу послышалось приближавшееся пыхтенье и оклик:
– Эгей!
Краббе с Фенеллой взглянули вниз, увидали причаливший к ступеням катер, огромного мужчину, раздраженно разговаривавшего на урду, несколько ящиков, перегруженное суденышко.
– Эгей!
– Проклятая штука чуть не перевернулась, – донеслось издалека ворчание. – Пришлось выбросить за борт один чертов ящик «Якоря».
– Я спущусь, помогу! – крикнул Краббе.
Труд был медленный, потный – таскать вверх по лестнице ящики пива для Нэбби Адамса, шерри для Алладад-хана, шампанского для четы Краббе, к почти пустой квартире. Пансионных боев призвали на помощь. Нэбби Адамс царственно распределял благодарность.
– Терима касен, тпуан.
– Терима касен.
– Терима касен банъяк, тпуан.
– Сама, сама, – сказал Алладад-хан.
– Самсу самсу, – сказал Нэбби Адамс. – В любом случае, чем он себя возомнил, черт возьми? Это мои распроклятые деньги, а не его.
Нэбби Адамс, снисходительный к слабости окружающих, принес холодную курицу и пироги со свининой, банки ветчины, куски сыра, булки, подтаявшие пачки масла, фрукты, мармелад, банки с маринованным луком, грибы в банках, инжир, шоколад, леденцы от кашля, суп в банках, голландские сигары, креветок в банках, копченую лососину, паштет в банках, крутые яйца, кусок мяса для истекавшей слюной собаки, радостно подметавшей хвостом лестницу.
– Захотела пойти, – объяснил он. – Выскочила из окна, черт возьми, и поплыла за нами. Поэтому пришлось втащить ее в лодку.
Сидели в креслах без чехлов в лишенной картин, лишенной книг квартире. Только групповой снимок, доставленный утром почтовой лодкой, слишком запоздавший для укладки в ящики и коробки.
– Старший класс, – сказал Краббе, – а вон я в центре в первом ряду.
– Что это за китаец с черным глазом? – спросил Нэбби Адамс.
– Myco далам селимут, – сказал Краббе. – Враг под покрывалом. Только его больше нет. Уехал в Сингапур. Там больше возможностей в китайских школах.
Раздались далекие выстрелы.
– Все свое, – сказал Нэбби Адамс. – Даже в Сочельник не унимаются. – В бутылочные пробки вонзились штопоры, вытащили, откупорили. Пили все из пивных стаканов.
– Значит, решили, Нэбби? – сказал Краббе.
– Да. Вернусь в Бомбей. Там осяду. Нету другого такого места.
– Но что будете делать? – спросила Фенелла.
– Да фактически ничего, миссис Краббе. Просто жить буду. Нету другого такого места, как Бомбей.
– Там пить нельзя, – сказал Краббе. – Сухой закон.
– Ну, – сказал Нэбби Адамс, – на самом деле мне можно. – Смотрите. – И вытащил из набитого деньгами бумажника смятое письмо. Краббе разгладил его и прочел:
«Сим удостоверяется, что предъявитель сего признан алкоголиком и имеет право на приобретение опьяняющих напитков в любом отеле, где он их потребует.
П. Вивекананда, бакалавр медицины, бакалавр хирургии, Мадрас».
– Если захотите выпить, когда будете в Индии, миссис Краббе, – серьезно сказал Нэбби Адамс, – просто получите такую бумажку. Не будет никаких проблем.
Они пили и ели. Нэбби Адамс довольствовался кусочком сыра и кусочком хлеба. Алладад-хан рвал курицу зубами.
– Меня просто тошнит, на него глядя, – сказал Нэбби Адамс, – когда он вот так жрет. Что бы ни делал, никакой умеренности. А ведь я ему до всего этого выхлопотал три проклятые нашивки, потому что мне требовались лишние деньги, которые он получил бы. И никакой благодарности, черт побери. – Он долго говорил на урду. – И в Бомбей со мной ехать не хочет. Говорит, тут останется. Ох, – сказал Нэбби Адамс, – кстати, вспомнил. Вы оба к нам с ним по-настоящему хорошо относились. И берегли для меня тот билет, чтобы я его не потерял, черт возьми. Ну, получите десять процентов. Это только справедливо. Тридцать пять тысяч. Я их на ваше имя в банк уже положил.
– Но мы правда не можем…
– Это страшно любезно, по…
– Вы всегда говорили, что хотите вернуться домой, открыть школу, паб, еще чего-нибудь. Ну, вот вам шанс. Что такое для меня тридцать пять тысяч?
– Страшно мило, – сказала Фенелла, – но на самом деле…
– Не думаю, будто она сейчас хочет ехать домой, – сказал Краббе. – Здесь хочет остаться.
– Да, – сказала Фенелла. – Хочу здесь остаться.
– Ну, деньги все равно возьмите, – сказал Нэбби Адамс. – Замечательно, черт побери, можете их профукать. – И в ужасе замер. – Я не хотел, честно, просто как бы вылетело, миссис Краббе, честно, простите, правда.
– An хуч караб болта, – сказал Алладад-хан.
– И скажу кое-что похуже, черт побери, если будешь меня одергивать, – сказал Нэбби Адамс. – Заважничал, как получил три нашивки. – И произнес длинную речь на урду. Алладад-хан индифферентно обрабатывал куриную ногу.
Они пили и ели.
– Сочельник, – сказал Нэбби Адамс. – Я обычно качал распроклятый орган для колядок, вечно чуть не описаешься… – И застыл в ужасе.
– Ну а как еще можно сказать? – быстро вставил Краббе.
– Точно, – сказал Нэбби Адамс с серьезной теплотой. – Как еще можно сказать? В любом случае, одна особенно нравилась, больше псал, чем рождественская колядка. – Откашлялся, прочистил горло и запел замогильным басом:
О, все верные, придите,Возрадуйтесь, возликуйте,О, придите, о, придитеВ Вифлеем.
Фенелла заплакала, и Алладад-хан произнес на ворчливом урду серьезное озабоченное заявление.
– Извиняюсь, миссис Краббе, знаю, голос у меня не особенный, а вы музыкальная, и все такое, только я не думал, что заставлю вас плакать, честно.
Выпивали; вечер лился пузырящимся длинным потоком, пенистым пивом, ароматным спиртным; Алладад-хан пел по-пенджабски охотничью песню, серьезно обращался к супругам Краббе на урду, супруги Краббе обращались к Нэбби Адамсу по-малайски, Рождество начинало больше смахивать на Пятидесятницу, пустые бутылки громоздились Вавилонской башней.
Наконец Нэбби Адамс взглянул на плантаторское кресло на веранде и сказал:
– Всего пять минут.
Алладад-хан тихо пел про себя с остекленевшим взглядом, с бутылкой шерри в руке. Краббе запел контрапунктом, звучно, серьезно:
Когда вырастут плющ с остролистомВыше самых высоких деревьев в лесу,Остролист превратится в корону.
Алладад-хан позволил ему петь самому по себе, побледнел под теплым коричневым, метнулся в уборную. Фенелла плакала и плакала.
– Всю душу, – сонно сказал Нэбби Адамс. Потом мягко захрапел, собака, бряцая, искала блох под плантаторским креслом, еще не ведая о своем переезде в Индию.
Фенелла всхлипнула. Краббе обнял ее и утешил. Потом прозвучала полночь на часах полузатопленной башни. Над остатками еды, выпитыми бутылками, писком насекомых, оружейной стрельбой, храпом, позывами рвоты он пожелал ей счастливого Рождества.
Словарик
Ада байк – все в порядке; у меня все хорошо, спасибо (малайск.).
Ама – нянька; служанка (малайск.).
An хуч караб болта – нехорошие слова говоришь (урду).
Amman – лачуга из пальмовых листьев (малайск.).
Ачча – верно; отлично; прекрасно (урду).
Байк-ла – очень хорошо (малайск.).
Байт – вид одежды, туника, кофта (малайск.).
Баранг – имущество, багаж, в целом вещи (малайск.).
Билялъ – муэдзин; служитель в мечети, призывающий к молитве (араб.).
Бинт – женщина (араб.).
Вакту – время молитвы, одно из пяти за день (араб.).
