Ирвин Шоу - Голоса летнего дня
И Бенджамин похлопал паренька по плечу.
— Что ж, бывает. Не повезло, братишка, — сказал Бенджамин. И никакой насмешки в его голосе не слышалось.
— Да пошел ты куда подальше! Тоже мне, брат выискался, — с горечью огрызнулся Крейвен. И оба они поднялись и зашагали в разные стороны, даже не пожав друг другу рук.
Из раздевалки Бенджамин вышел онемевший от усталости. Все тело болело и ныло, он едва нес свою спортивную матерчатую сумку. У входа в сгущающихся морозных сумерках его поджидал Луис. Вид у него был просто ужасный. Глаз заплыл, под ним чернел синяк, ухо распухло и кровоточило.
— Черт, что это с тобой? — растерянно пробормотал Бенджамин.
— Да ничего, — отмахнулся Луис. — Так, поспорил тут маленько с одним. Давай сюда сумку, я понесу.
— Из-за чего?
— Да сидел там рядом со мной один трепач. И я подумал, надо проучить его, чтобы не болтал лишнего.
Бенджамин всмотрелся в лицо брата.
— Похоже, это он тебя проучил, — заметил он.
Луис осторожно дотронулся до заплывшего глаза.
— А, это… — Он пожал плечами. — Ерунда. Зато я ему нос сломал. И фараон увез его в больницу.
— Фараон? — изумился Бенджамин.
— Ну да. Подошел разнимать, — объяснил Луис. — Вышвырнул меня со стадиона. Ничего… В следующий раз, попав на футбол, тот парень сто раз подумает, прежде чем разевать пасть и что-то вякать.
— И когда же это все случилось? — спросил Бенджамин.
— В последнем периоде.
— Это когда я выронил мяч?
— Ну да, примерно в то время, — кивнул Луис. — Ладно. Давай сюда сумку.
Бенджамин протянул ему сумку, Луис закинул ее на плечо, и братья двинулись в темноте к автобусной остановке.
— Погоди, вот мать тебя увидит, — сказал Бенджамин. — Целый год не будет выпускать из дома по субботам.
— Ничего… Уж с мамой я как-нибудь справлюсь, — сказал Луис.
Какое-то время они шли молча.
— Я, наверное, выгляжу сегодня паршиво, да? — спросил Бенджамин.
— Да уж, неважнецки, прямо скажем.
И оба они рассмеялись.
В конечном счете день выдался не такой уж и плохой. Совсем даже неплохой выдался день.
1944 год
Сержант продолжал стучать на машинке — списки нормированного продовольствия, донесения разведки, списки убитых и раненых, пропуска… Тук-тук-тук, вся долгая война проходила перед ним на этих листках бумаги, вся она укладывалась в строчки перед его слабыми глазами, затененными толстыми стеклами очков. За окном начался дождь. Серый эльзасский монотонный ноябрьский дождик, он лил на и без того промокшие палатки, солдатские формы, заляпанные грязью винтовки, исцарапанные металлические крылья самолетов. Дверь отворилась, вошел какой-то летчик. Огляделся, ничего не сказал, вышел. Этот бесконечный дождь, этот бесконечный серый опасный ноябрь…
Затем послышался рокот моторов.
— Вот они, летят, — сказал сержант, не поднимая головы от машинки и продолжая печатать.
Федров вскочил на ноги. Он понял, что задремал. На войне так легко уснуть, стоит только присесть, притулиться где-нибудь в теплом уголке. На войне спишь, как только выдается такая возможность. Даже если твой брат летит в это время над Эссеном (зенитный огонь довольно плотный, но особого сопротивления со стороны ВВС противника не предвидится).
Застегивая молнию на куртке и надевая на голову шлем, Федров вышел из штаба. Рев моторов раздавался уже над самым полем, но тучи, вернее, одна огромная плотная туча, которая, казалось, всю осень нависала над головой, скрывала их из виду. Затем одному самолету все же удалось прорваться сквозь нее. За ним появился еще один и еще… Вот их уже три, пять… Два самолета мигали красными огоньками, и, подскакивая на кочках и расплескивая грязь, к посадочной полосе понеслась машина «скорой» — забрать раненых.
Федров снова приоткрыл дверь в помещение штаба.
— Сколько их всего вылетело? — спросил он.
— Шесть, — ответил сержант, не прекращая печатать. — Группа просила восемь, но все остальные у нас подбиты. Ох, и ругались же они!
Федров затворил дверь. Один самолет не вернулся…
Штурмовики, неуклюже подпрыгивая, тяжело садились на землю. Врачи выскочили из машины и бросились к тем, что мигали красными огоньками. И быстро вытащили трех человек. Три неподвижные фигуры в кожаных комбинезонах на шерстяной подкладке. Двух летчиков из первой машины, одного из второй.
Федров не сводил с поля глаз. Моторы один за другим смолкали. «Скорая» отъехала. Через море грязи к взлетно-посадочной полосе двинулась вереница джипов. Из самолетов появились другие фигуры в кожаных комбинезонах. Соскочили на землю, сняли шлемы, влезли в джипы. Джипы двинулись не к штабу, возле которого стоял Федров, а к палатке ярдах в пятидесяти от фермерского дома, где располагался отдел разведки. Федров не двинулся с места. Джипы проехали в каких-то десяти футах от него. Он увидел Луиса, сидевшего на капоте, он держался рукой за раму ветрового стекла. Все та же ангельская внешность, даже на войне. Лицо утомленного ангела. В джипе сидело еще пять человек. Никакого выражения на лице брата Федров прочитать не смог. Секунды две-три Луис смотрел прямо на него, но лицо его по-прежнему ничего не выражало. Неподалеку стоял под дождем какой-то солдат в шлеме. Джипы притормозили возле брезентовой палатки, летчики выскочили из машин и вошли в палатку докладывать разведке, что произошло. Что бомбардировка длилась столько-то часов, что зенитный огонь оказался плотнее или реже, чем ожидалось; что никакого сопротивления в воздухе они не встретили; что при заходе над целью машины здорово трясло. Шесть паровозов. Два захода. Они ничего не утверждают. Но один точно разнесли, было видно пламя, рвущееся из двигателя. Потом пришлось уходить от огня. Но еще до начала бомбардировки, точнее, ровно за двадцать две минуты взорвался левый мотор на «Красотке Айрин», повалил дым. Машина по спирали устремилась к земле. Они насчитали четыре парашюта. Была поражена цель или нет? Удовлетворение, упреки, амбиции. И где же, наконец, этот чертов виски?
Федров медленно двинулся к палатке, ботинки увязали в грязи. Привалился спиной к брезентовой стенке. Голоса, что звучали внутри, казались усталыми и не выражали никаких эмоций. Они совсем не походили на голоса молодых мужчин.
Федров ждал. Со шлема капало. Капли холодили шею, пробирались под намокший вязаный воротник куртки. Еще какой-то солдат стоял неподалеку под дождем.
Летчики стали выходить. Уже почти совсем стемнело. Федров не двигался с места. Луис прошел в трех футах от него. Шел он страшно медленно, опустив голову и глядя в землю. Лицо молодое и одновременно старческое. Федров дал ему пройти еще два-три ярда.
— Ладно, стой, — сказал Федров.
Луис остановился. Потом обернулся, тоже очень медленно.
Один из десяти миллионов солдат стоял под нескончаемым дождем серого вечного ноября и медленно превращался в его брата.
Они обнялись без слов.
— Лейтенант Федров, — сказал Бенджамин, — я предлагаю выпить по стаканчику вишневой водки.
— Сержант Федров, — ответил Луис, — вы проявили инициативность, агрессивность, стойкость духа, отличное знание местности, все качества истинного лидера. Я рекомендую вас кандидатом в офицерскую школу флота Португалии.
— Мадемуазель! Фрейлен! — кричал он пожилой женщине за стойкой бара. — Deux kirsch, s’il vous plait. Zwei Kirschen, bitte![40]
Была полночь, и оба они были уже пьяны. Они находились в прокуренном насквозь кафе, в деревне, неподалеку от базы. Можно было бы выпить виски в офицерском клубе, перестроенном из амбара, помещении прямо за штаб-квартирой, где дуло в щели, с потолка текло, а у входа была выложена дорожка из досок, сойдя с которой пьяный мог запросто утонуть в грязи. Но оба они решили, что армии на сегодня хватит. За столиками в кафе сидели четыре или пять стариков. Крестьяне в вонючих кожаных куртках и заляпанных грязью беретах. Молодых мужчин видно не было. Всех здешних молодых мужчин завербовали в немецкую армию. Давно, еще в 1940-м, когда состоять в немецкой армии что-то да значило. Старики, собравшиеся в кафе, говорили только по-немецки, и во взглядах, которые они изредка бросали на двух молодых американцев, не было и тени благодарности. Ведь братья Федровы олицетворяли собой армию, которая в один прекрасный день прошла через их городок, объявила, что все они отныне свободны и снова официально являются французами.
Пожилая барменша принесла бутылку с вишневкой, разлила по стаканам. Пахло от старухи свинарником, мокрой шерстью, маленькими детьми, грязью, разложением.
— Danke schön, Fraulein,[41] — с подчеркнутой вежливостью сказал Луис. Приподнял стакан в руке, критически щурясь, взглянул на его содержимое. — Лучшее вино года, — сказал он. — Урожая тысяча девятьсот сорок четвертого. Вступайте в ВВС, учите иностранные языки! Вы облетите весь мир, встретитесь с самыми потрясающими людьми из самых романтичных стран, разовьете исключительный вкус к настоящим винам…
