Татьяна Набатникова - Город, в котором...
Лучшее, что он способен придумать.
— Короче, видимо, права была твоя Пшеничникова, когда утащила сына, и прав был твой Горыныч, который тоже своего отобрал у нас, — потому что мы сами не знаем, где помогаем, а где прикидываемся.
— А, это когда мы познакомились? — оживился.
Да, это было в тот день, когда Юра вошел в первый раз в приемный покой. Там как раз бушевал Горынцев. Нет, он не кричал, но крик был бы тише, чем его речь. «А вот это мне плевать! Лучше отдайте сами, чтоб мне тут у вас ничего не сломать». А сына его только что доставили. Мать отдала, а отец прибежал забирать назад. И ровно в это утро выкрала Пшеничникова мамаша своего сына через форточку. Ну, закон парных случаев. По одному редко когда бывает. И тут как раз и явился по ее звонку Юра Хижняк, он вошел в приемный покой на вершине скандала, чинимого Горынцевым, и Полина тогда была уверена, что они вместе, потому что вошедший весело вклинился: «Эй-эй, Горыныч, ты чего разоряешься?» Потом он спросил, не вызвали ли милицию, и обрадовался, что но вызвали, потому что «когда милиция приехала, Горыныча уже не спасти». Полина тогда не сразу рассмотрела Юру, она не могла свести взгляда с Горыныча, она его стерегла, удерживала взглядом, как вилами, опасного этого дикаря. А Юра теребил его за плечо, Горыныч оглянулся, но, видимо, глаза застило сплошной пеленой чувства, он даже не смог увидеть и услышать Юру. Пока он оглядывался, стерегущие вилы Полины на миг получили свободу, и она с немым «что делать?» успела глянуть на Юру. «Отдайте», — серьезно посоветовал Юра. Единственный раз он тогда ЗНАЛ, как надо. Во всяком случае, она сразу послушалась. Иногда ей надо, чтоб было кого послушаться. Редко бывает, но ох как надо! Только кивнула сестре, та мигом — пырх! — исчезла за Горынцевым сыном. Остались в приемном покое молча ждать трое. Пыхтящий Горынцев, бледная Полина и забавляющийся Юра Хижняк. Юрка потом говорил ей, что даже голос по телефону взволновал его, но все же сама Полина превзошла все его ожидания…
Вывели Ваню Горынцева. Большой Горыныч схватил его в охапку и вышел вон, ни на кого не оглянувшись. «Справку возьмите!» — крикнула вдогонку сестра. «Оставьте ее себе!» — «Черт знает что!» — сказала Полина дрожащим голосом и отвернулась к окну плакать. «Часто вам приходится такое?» — пожалел ее Юра. Это не дай бог, когда ты плачешь, а тебя еще и пожалеют, это уже совсем болото начинается. Но Полина взяла себя в руки. «К счастью, нет. К счастью, таких родителей немного. Но сегодня двое. Уж это закон парных случаев. Одна в окошко выкрала». — «Я знаю. Я как раз по этому делу и пришел». — «Так вы разве не с Горынцевым?» — «Тогда чего бы я остался?» — «Так, значит, это с вами я по телефону говорила? Вы, что ли, и есть начальник Пшеничникова?» Полина сразу посуровела. «А вы — Полина Игнатьевна. Очень приятно». Тут Юрка рассиялся. «Чего уж тут приятного?» — насупилась Полина. «А вот, приятно, и все», — безоружно улыбнулся Юра и ее обезоружил. «Он, понимаете, всегда был такой дикий, — извинялся он за Горыныча. — Его уже не переделаешь. А Нина Пшеничникова — она тоже всегда такая была, строптивая». — «Так вы что, давно уже действуете одной шайкой?» — «Да нет, это случай. Как вы говорите, парный закон. С Ниной я в институте учился, а с Горынычем в одной секции занимался. Они между собой и не знакомы вовсе. Совпадение». Говоря, этот хитрый льстец не забывал поглядывать на нее с откровенным восхищением и даже слегка переигрывал, но это ничего. «Вы не понимаете последствий», — стращала для пущей важности Полина — врала, никаких последствий не было, выздоровел этот мальчик дома лучше всякой больницы, и вообще болезнь — это странная вещь. Хочет — пройдет сама, не захочет — не вылечишь никакими усилиями.
Сколько же времени тому прошло? Да почти год. Вот уже не думала, что так затянется. Юра высчитывался сразу весь — ну, думала, исчислятся листочки этого календаря недели за две. Но… вот он сидит напротив — при всей трезвости оценки все-таки родное существо. Полина знала, как он вздрагивает всем телом, засыпая, как подергиваются его руки и ноги: молодая животная сила не могла сразу успокоиться, взведенные на работе пружины не ослабевают и ночью, и, наверное, ему снятся производственные сны. Полина знала, что у Кима, восточного человека, лучезарная улыбка Будды… Знала, что главный инженер Путилин испытывает неприязнь к Егудину (а Юрка чутким нюхом угадывал эту неприязнь, как собака знает симпатии и антипатии хозяина). Знала, как наивна их добросердечная Агнесса легендарная, а Семенков страдает, если в кино один другому залепит тортом по физиономии: так жалко Семенкову продукт и обидно за напрасное расточительство. Эта возможность коснуться другой жизни и узнать ее на вкус — вот для чего ей был Юрка.
— Эй! — теребил он. — Не унывай. Лучше скажи: будешь меня ждать?
— Нет, я тебя брошу, ты на мне паразитируешь, успехи мои отсасываешь.
Он засмеялся, радуясь, что Полина «отошла» и размякла. И прошептал заветным голосом:
— А тебе должен пойти, по-моему, синий камень.
— Мне любой пойдет: я блондинка!
— Я знаю, что ты блондинка!
Поймал ее руку, поднес к губам…
Полина сегодня после таких суток уже ни за что ни перед кем не отвечала. Спрашивается только с того, кому дается. Хорошо быть несчастным: никому не должен! И Полина глядела на Юру, целующего ее руку, насмешливо и тепло. Хватит требовать — от себя, от других. Хватит утруждать свой дух, и ум, и совесть. Пусть все летит к черту, будет гулять, носить золотые кольца, подаренные любовником, купаться в эйфории благополучия, здоровья и молодости. Плевать!
Но потом вечер кончился, ужин кончился. Пора было кончать. Полина распрощалась со своим дружком (простить ему, как он теряется на серьезных вопросах, и как голос его нетвердый проваливается, опустевает от страха — как в падающем лифте, и как ему приходится специальным усилием нагнетать его в гортань и что-то там произносить такое вроде бы умное, чтобы не выдать Полине, что НИЧЕГОШЕНЬКИ он не знает — не понимает — не может. И как он потом с облегчением и радостью вздыхает, гора с плеч, когда Полина отпускает его на волю из упряжки неподъемных своих вопросов, и как он благодарно хвалит ее: «Вот такую я тебя люблю, когда ты не хмуришься!» — простить его и отпустить), и вот наконец одна, не надо трудиться: становиться непрозрачной для глаз, смотреть оптически и не допускать внутрь себя проникновения, и содержать лицо в приветливости, как в чистоте.
Отделаться, откупиться улыбками, кивками, взмахами руки и наконец остаться одной в вечернем трамвае и долго глядеть на остановке, как молодуха на высоких каблуках гонится за своим человеком, который шагает с двумя товарищами вдаль устремленно и освобожденно — к какой-то своей цели, очевидной, впрочем, с первого взгляда; и настигает, и он пытается ее в чем-то убедить, а она оскорбленно отворачивается и отходит, надеясь на уговоры, но никто ее не собирается уговаривать, о ней тотчас забыли, стоило ей отойти, забыли и радостно пустились в свой прежний путь, а трамвай все стоит и стоит, неполадка какая-то, а молодуха, не дождавшись уговоров, опять ударилась в погоню, подламываются ее высокие каблуки, настигла, опять те обернулись и пытаются уладить дело миром и в свою пользу, но она снова гордо отворачивается — а те опять вперед. И так несколько раз, трамвай тронулся наконец, а бедная опять гналась за своим человеком, который хоть и не оправдывал ее надежд, но другого не было у нее, и она не верила, что может быть, а в мире царит тихий вечер мая, природа бережна с людьми и согревает их даже и после захода солнца, и доносится такой точный, такой догадливый голос Аллы Пугачевой: «Эти летние дожди, эти радуги и тучи…», и вокруг молодые деревья и молодое лето.
А в палатах сейчас уже сумрак, и дети должны спать, и плохо, ох плохо тем, кто не спит, — среди уснувших. Такая тоска вечерами в детстве… Сейчас-то Полина уже привыкла, с возрастом привыкаешь. Но она еще помнит: оставили ее ночевать у тетки, сама же и попросилась, но наступил вечер, все в мире изменилось, ее обступили чужие, равнодушные к ней вещи: часы, зеркало, буфет — они безучастно стояли вокруг, не заботясь о ней, и она оказалась среди них без всякой поддержки — в такой-то час: в сумерках, при смерти дня, при погребении солнца. И она тогда принялась орать и проситься домой, она не хотела оставаться среди этих враждебных предметов, и тетка несла ее в темноте, лил дождь, тетка сняла туфли и шлепала по лужам в одних чулках, и тяжела же ей, наверное, была эта ноша: чужой затосковавший ребенок.
Ох, тяжела. Чужая тоска — не дай бог, люди не хотят ее, им надо жить, считая, что все устроено благополучно. Они не любят знать, где в городе дома инвалидов, и кладбища вынесены далеко за городскую черту, и больница за высоким забором, Полине там время от времени дежурить — разгонять детскую тоску вечера — разгонять и не мочь, разогнать. А у Полины есть дочка. Только она живет у дедушки с бабушкой. Так, решили, будет лучше и для ребенка, и для родителей, у которых ночные дежурства… Что-то, видно, при этом утрачивается. Когда женщина рожает и рожает, это держит ее в особом состоянии: она ласкова и любит попутно и чужих детей, у нее это чувство натренировано, как мышцы у бегуна; она его отдает — как корова молоко, и потому оно не оскудевает. А у Полины, у современной этой труженицы, откуда взяться любви: ее единственный ребенок растет у бабушки, другого не будет, и механизм материнства заржавел. У некоторых утрата чувства накапливается генетически, и дети их — в детских домах. Для этих детей уже ничего нельзя сделать: поздно. Любить их надо было начинать с первой секунды, как только они завязались в утробе. Любовь — это главное питательное вещество, и женщина творит человека в душевном усилии, в тайне своей к нему любви — вот тут он и создается весь, внутри, он слушает и учится, и тут преподается ему вся его будущая жизнь, и строй, и облик. И требуется от женщины безумно точный расчет состояния. А тот ребенок, который брошен матерью без любви еще в утробе — он живет сам, один, растет из собственных сил, как луковица иной раз прорастает без земли и может сколько-то жить за счет своего маленького запаса. Запас быстро кончается, и растение погибает. Полина знает этих детей. Иногда ей кажется, что есть смысл давать им умереть…
