Арнольд Цвейг - Радуга
В первую мировую войну, начавшуюся, как известно, в 1914 году, наш герой был военным врачом и вплоть до самого Брест-Литовского мира служил верой-правдой в царской армии, чьи поражения заполнили историю тех лет. Впрочем, поражения эти сыграли злую шутку с победоносными германцами, породив у них ложные представления о боеспособности русских как таковой. Но в те дни наш герой, как и многие другие, бежал с фронта: он спешил домой, к жене и детям. В самом деле, что еще могло удерживать его, интеллигента, «барина», под «опозоренными» знаменами разбитой и взбунтовавшейся армии?
Приходилось начинать жизнь заново.
«…Все кругом рушится: на окраинах некогда великой империи, как грибы после дождя, растут новые государства, а в седом Кремле хозяйничают бывшие адвокаты, ссыльные и даже каторжники. Да будь оно все проклято! Ну ничего, подождем немного. Белые генералы еще пройдут железной метлой по Москве и Петербургу! Как это говорят немцы? Дисциплина — это полжизни! Верно! А в хаосе, бушующем на обломках великих монархий, дисциплина — единственное опасение. Только после того, как будет обезглавлена гидра мятежа и крамолы, порядочные люди вздохнут спокойно. Тогда начнется восстановление разрушенного хозяйства и нравственное обновление общества. Каждый сможет тогда заработать на хлеб насущный, содержать семью и воспитывать детей. И каждый будет трудиться не покладая рук и помнить свое место. Рабочего — к станку! Крестьянина — за плуг! Машиниста — на паровоз!»
Так думал наш герой, и в ожидании этого счастливого времени он подавал пример добросовестного исполнения «гражданских» обязанностей. Вернувшись с фронта, он возобновил врачебную практику в городке Проскурове, на Украине. В начале нашего рассказа мы застаем доктора в его кабинете. Вот он подошел к белому шкафу с инструментами и осторожно взял со стеклянной полки один из начищенных до блеска скальпелей. Одновременно он что-то вежливо и успокоительно говорит сидящей у стола пациентке, улыбаясь и внушительно шевеля подстриженными усиками, как бы в подтверждение сказанного. Доктор высок, сухопар. Его шуршащий, накрахмаленный халат отливает синевой в ярком свете морозного утра. Не раз уже ему приходило на ум, что его жизненная энергия вообще и мужская потенция в частности неминуемо угаснут в сонной атмосфере этого городка, простирающегося перед его окнами. Жалкая провинциальная дыра! Пестрые купола церквей да непросыхающая, неодолимая грязь! И лишь интерес к новинкам медицины, чтение французских романов да, пожалуй, еще холеные бачки, заостряющиеся к мочкам ушей, помогали ему сохранить чувство собственного достоинства.
Его пациентка, молоденькая жена начальника телеграфа, сняв блузку, боязливо протянула ему свою полную, красивую руку, на сгибе которой вздулся назревший фурункул. Она просит заморозить ей больное место. Легко сказать! Ни одному мужчине на всей Украине доктор не уделил бы и капли дефицитного наркоза при таком пустячном фурункуле! Да что там! Он едва ли расщедрился бы даже в том случае, если бы с подобной просьбой обратился к нему сам маршал Фош, победитель бошэй и гроза большевиков. К тому же он отлично знает, что женщины переносят боль куда легче мужчин. Дело здесь не в боли, конечно. Она просто боится — боится скальпеля, разреза, крови. Она тяжело дышит, пульс учащенный — страх щемит сердце. Все это знакомо врачу. И все же он, человек религиозный и добродетельный, на сей раз капитулирует перед красивой грудью, которую он невольно угадывает под кружевом сорочки. Но доброе имя врача и женатого человека прежде всего. Надо быть джентльменом! И с каменным лицом, стараясь скрыть свое возбуждение, он натягивает кожу на ее руке у локтя, берет пузырек с эфиром — весь свой скудный запас, слегка смачивает багровый вулкан нарыва и дует на него, чтобы драгоценная капля растеклась равномерно по всему пораженному месту. Затем он быстро погружает скальпель в желтую головку фурункула. Гной и кровь извергаются красно-желтой лавой. Сладковатый запах испаряющегося эфира смешивается со слабым запахом пота, животным запахом, которым веет от плохо вымытых подмышек. Сочетание это одновременно отталкивает врача и волнует его, пробуждая манящие воспоминания.
Почувствовав облегчение, пациентка болтает, не закрывая рта, а он тем временем, отсосав банкой гной, осторожно, почти с нежностью накладывает ей на руку белоснежную целительную повязку.
Она и с фурункулом хороша, эта всеведущая жена начальника телеграфа, в чьей теплой постели тает лед служебной тайны. Она буквально пропитана секретами, как губка водой.
Да, вот, кстати о бинтах, — трещит она. Бинтов скоро днем с огнем не сыщешь, а господину доктору прибавится работы. Гайдамаки Петлюры идут на Проскуров! Они уже близко. Каково-то сейчас евреям! Небось, не многие из них уцелеют, после того как наши христолюбивые воины займут город. Да и уцелевшие получат зарубку на память! Лишнее мясо с них срежут, уж будьте покойны. А мужчинам будет на что посмотреть, в особенности господину доктору — ему ведь и ходить никуда не надо, все и так из окон видно. Только вот ей самой не придется посмотреть, как развлекаются защитники отечества, — неприлично ведь женщинам смотреть на такое. А как бы охотно она поглядела на эту потеху. Ну а господину доктору все это на руку — работы будет много, кровь польется рекой, одних перевязок сколько придется сделать! Здешние евреи всполошились — учуяли, видно, чем дело пахнет. В их квартале смердит страхом смерти. Давеча она проходила там — сама видела. Боже, что там творится! Шум, гвалт. А как они, затравленно озираясь, крались вдоль стон своих домов! Вообще для непричастных зрелище весьма любопытное. Стоит взглянуть, господин доктор. Право, не пожалеете.
На прощание доктор поцеловал ей руку. Она приняла это как должное, думая, однако, о кошмарном счете, который ее ожидает, и, спросив, когда ей прийти в следующий раз, наконец удалилась. Погруженный в свои мысли, доктор видел в окно, как его миловидная пациентка неловко ковыляла на своих высоких каблуках по глубокому снегу. Ее пышные упругие формы вздрагивали под туго затянутым корсетом. Затем Ольга позвала его обедать. Еще у рукомойника он насторожился, словно прислушиваясь к какому-то неясному внутреннему голосу. Но благодать снизошла на него позже, за столом, между двумя ложками супа.
«Глас божий проник сквозь толщу стен»! Тотчас же горячая волна обожгла сердце и разлилась по жилам, согревая кровь. «Исполнить волю господню!» — эта мысль блаженством наполнила его душу. Неслышимо и незримо родилась в нем уверенность, что он избранник провидения.
Каждый шаг его был предопределен господом, и вот теперь силы небесные преобразили всю его доселе тусклую жизнь. И в тот же миг он понял: никто не помешает ему исполнить волю божью — на пути его нет никаких препятствий. Благословенное семя взойдет! Воистину такое повеление могло исходить лишь от самого божественного владыки. Осененный божественной благодатью сидел он за столом, как обычно в этот час, он, безвестный проскуровский врач, еще вчера, казалось, обреченный на прозябание и бесцветную старость.
Неподвижным взглядом он смотрел куда-то вдаль, словно сквозь стену, не замечая своих сыновей гимназистов, понуро опустивших головы. Оба прибежали домой перепачканные с ног до головы после очередной стычки с украинскими мальчишками и не могли ничего придумать в свое оправдание. Наконец старший открыл было рот, но в этот миг отец опустил взгляд, словно лишь теперь заметил сидевших за столом. Над дымившимся супом кружились жирные осенние мухи.
Он спросил жену, много ли у них осталось бинтов и ваты. Ольга была одержима скопидомством. Это и понятно, впрочем! Как иначе вести хозяйство, если деньги не держатся в руках и уносятся прочь, точно их сдувает нечистая сила? И кроны, и злотые, и рубли превратились в жалкие бумажонки — хоть нос ими утирай…
— На несколько дней хватит, — робко сказала жена, — не покупать же их впрок!
— Ольга, — наставительно сказал доктор, — я не узнаю вас. Наконец наступило время, о котором мечтал наш великий Словацкий[19], Иисус сошел с креста и вершит суд над своими палачами! В такие дни нет тяжелей греха, чем трусость и малодушие. Мы живем сейчас на чужбине, среди заблудших и еретиков. Но и здесь вы не смеете забывать о том, что в груди вашей бьется польское сердце!
Оробев еще больше, Ольга начала жаловаться на тяготы жизни.
— Вздор! — перебил он ее. — Уповайте на милость пресвятой девы. Что до меня, то я, не колеблясь, поставлю на карту все, что у меня есть, если этого потребуют интересы нации. Мы ведь, слава богу, не евреи! На наш век хватит.
Одевшись, доктор вышел из дому. Подняв меховой воротник и крепко опираясь на палку, шел он по заснеженным улицам. В аптеке «Святой Марии», напротив его дома, у базара, ему удалось сторговать несколько пачек ваты и немного лигнина. В москательной лавке «Польская корона» — прежде она называлась «Под двуглавым орлом» — также нашлись бинты, лигнин и марля.
