Лев Правдин - Море ясности
— Да ну вас…
— Вот так я сюда все хожу и хожу, — лепетал Павлик. — А бабушка все говорит: «Ну, я теперь за Павлика спокойна». А когда ты вошел, я подумал: медведь. А это у тебя такая шуба лохматая, как собака…
И хотя Васька, занятый своими невеселыми мыслями, ничего не ответил, Павлик все продолжал что-то болтать и заливаться своим серебряным смехом.
А тут, наверное, кончился сеанс в кино, и бабушка явилась за своим внуком. Сразу было видно, что пришла Павлушкина бабушка — она была такая же маленькая и очень разговорчивая.
— Что это ты такой большой и потерялся? — спросила она у Васьки.
— Он не потерялся, он по делу, — пояснил черноусый дежурный, стоя в дверях.
— Смотри-ка, такой маленький и уж по делу? — опять удивилась она, рассматривая Ваську своими прищуренными веселыми глазками.
— Родители у тебя есть?
— Есть.
— Смотри-ка. И учишься?
Васька только шмыгнул носом и ничего не ответил. Подумаешь, все ей надо знать. Но бабушка продолжала свои расспросы.
— В какой школе учишься-то, паренек?
Узнав, в какой школе, она захотела узнать, как зовут учительницу. Тут уж Ваську прорвало:
— А вам-то зачем это знать?
— Да, пожалуй, и не говори. Я и сама знаю: учительницу твою зовут Мария Николаевна.
— Это моя мама! — закричал Павлик. — Хочу к маме!
Васька растерялся, а бабушка уже переключилась на внука.
И, одевая его, она не переставала говорить:
— Да ты хоть минутку постой. Только отвернешься, а его уж и след простыл. Детскую комнату, спасибо, при кино открыли, так он и оттуда убегает. Прямо беда. Пока сеанс высидишь, ну вся как есть переволнуешься.
— Плохо у вас, видать, получается, — не без ехидства посочувствовал черноусый.
— Это у вас в милиции плохо получается! — накинулась на него бабушка. — Ишь ты какой, усатый! Сами ребенка привадили, сами и отваживайте. А у меня так очень прекрасно все получается… Ну, всего вам хорошего… Павлик, дай дяде ручку.
Но Павлик не дал дяде ручку. Глядя на дежурного блестящими глазами, он взял под козырек.
— Ого, службу знает! — засмеялся черноусый и тоже взял под козырек.
ВАСЬКА ОСТАЕТСЯ ОДИН
Ушла бабушка и увела своего веселого внука, а Васька остался дожидаться неизвестно чего. Они идут сейчас по улицам, не торопятся. Дома Павлушка, может быть, расскажет про мохнатую куртку, похожую на медведя. Расскажет и заливисто рассмеется. Что ему, любимому, согретому, накормленному? Ему хорошо. Вон даже милиционеры играют с ним. Милиционеры! О родителях уж и говорить нечего. Конечно, уж Мария Николаевна не разговаривает с ним своим строгим, школьным голосом.
А Ваську кто-нибудь любит? Кому он дорог? Вот сидят, дожидается какого-то нового подвоха от своей мачехи-жизни. Сидит. Один. В детской комнате. На ковре. А на окнах решетки.
Васька взял полосатую милицейскую палочку, и ему показалось, что она еще сохранила немножко тепла от пухлых ладоней Павлика. Это ребячье, домашнее тепло окончательно добило Ваську. Сразу вспомнилось все, что пришлось пережить и вытерпеть за один только день: доброжелательные взгляды девочек, первая в жизни пятерка, репетиция, где он понял, какой он сейчас нужный, какой не последний в школе человек. А потом вдруг появились мечты. Тоже впервые в жизни.
Вот какой прожил он день! Какое богатство держал в руках!
И все сгорело сразу, в одну минуту.
Черноусый объяснил: «Этот по делу». Вот и все, что осталось. Дело. Васька — вор! Ох, и тяжело же бывает человеку в детской комнате, среди игрушек, за решеткой.
Павлушке и милицейская палочка — игрушка и милиционеры — добрые друзья. Хорошо жить на свете честному человеку!
До того Васька задумался-загоревал, что не заметил, как вошел Василий Андреевич — старший лейтенант.
— Отогрелся? — спросил он.
— Ага, — Васька судорожно глотнул воздуху и опустил голову, чтобы спрятать непрошенную слезу.
Но Василий Андреевич не захотел замечать Васькиной слабинки, он даже отвернулся, чтобы подобрать разбросанные Павликом игрушки. Будто у старшего лейтенанта только и забот, что подбирать игрушки.
А Ваське нечем даже слезы утереть, и они капают прямо на ковер. Пошарил по карманам, нашел варежки, которые Володька сунул ему в последнюю минуту, и еще больше расстроился. И на слезы обозлился: текут они и текут, как у девчонки. И из глаз текут и, непонятно почему, из носа.
А Василий Андреевич спрашивает:
— Совсем отогрелся?
— Со-совсем, — озлобился Васька, не в силах справиться с противной дрожью во всем теле.
— Да ты что же это?
— А то вы не видите?
— Все я, брат, вижу.
— Ну и нечего тут.
— Я тебя, тезка, понимаю, ты не думай.
— А чего мне думать-то.
— Думать всегда не мешает.
— Вам хорошо, вы за решеткой не сидели.
— А ты сидел?
— А я сижу.
— Это еще не решетка, за которой сидят. Это, учти, детская комната.
— А решетка?
— Ну не успели снять.
Засовывая варежки в карман, Васька спросил:
— В колонии тоже, скажете, решеток нет?
— В какой колонии?
— Будто не знаете…
— Я-то знаю, а тебе зачем?
— Куда же меня теперь?
— Вот я и сам думаю: куда же тебя теперь? — вздохнул Василий Андреевич.
Он сел на стул против Васьки и, пристально глядя на него, спросил:
— Куда тебя? — и задумался. — Сам-то как думаешь?
Васька растерялся. Еще ни один человек на свете никогда не раздумывал о нем, о его намерениях и не спрашивал его.
— А мне все едино.
— Дома у тебя плохо, — продолжал раздумывать Василий Андреевич.
— Откуда вы все знаете?
— Не все я еще знаю, вот в том-то и беда.
Теперь уж и Васька задумался, а Василий Андреевич безнадежно спросил:
— В школе-то у тебя как дела?
— В школе! — Васька просиял и неожиданно для себя и для своего собеседника сказал с откровенной гордостью: — Хорошо у меня в школе.
На одно только мгновение блеснула улыбка на измученном Васькином лице. И все его веснушки, и покрасневший от переживаний носик-репка, и глаза, и следы слез на щеках — все вдруг расцвело и заликовало.
И этого мгновения было довольно для того, чтобы заметить, как вдруг открылось в человеке все, что в нем есть самого лучшего.
Василий Андреевич, спрашивая о школе, по правде говоря, и не надеялся услыхать ничего сколько-нибудь утешительного. Ведь, даже не зная Ваську, по одному только его виду каждый бы определил: да, мальчик этот не из первых учеников, школа для него тяжкая обуза и ходит он туда только потому, что его гонит отец, а отец гонит потому, что иначе нельзя. Попробуй-ка не пошли мальчишку в школу — неприятностей не оберешься, а их и без того хватает.
Васькин ответ так удивил Василия Андреевича, что он растерялся и не сразу начал задавать вопросы, выяснять разные подробности сложной Васькиной жизни.
Но сам-то Васька был не мастер объяснять разные тонкости своего душевного состояния, тем более, что и увлечение театром и связанные с этим увлечением жизненные успехи свалились на его рыжую голову, как снег с крыши.
Поэтому допрос затянулся, пока выяснилось, что школа для Васьки с некоторых пор перестала быть обузой. Скорее, наоборот, именно в школе нашлось для Васьки живое, теплое дело.
— А теперь я что-то тебя совсем не понимаю, — сказал Василий Андреевич.
— Все, по-моему, понятно.
— Это по-твоему.
— А по-вашему?
— А по-моему, заврался ты окончательно.
— Я вам всю чистую правду…
— Где же тут правда: хочешь стать актером, а таскаешь какие-то запасные части. Зачем они тебе? Вот если бы ты техникой увлекался, тогда бы я тебе поверил… Ну, чего притих?
— А чего мне притихать-то?
— Наверное, говорить нечего.
— А если мне от вас доверия нет.
— Доверие, тезка, заслужить надо.
Спрятав нос в свой лохматый воротник, Васька, тихо сказал:
— Убьет он меня, вот что вы учтите.
— Отец?
— Он. Убьет.
— За что? Ты же еще ничего не сказал.
— Потому и не сказал.
— Отца прикрываешь? А я и без тебя все знаю. Хочешь, скажу? У вас там целая компания работала, одни воровали, другие продавали, а третьи прикрывали. Верно? Я вот не знаю только, чем ты занимался.
— Ничего я не делал.
— Правильно. Ты воров прикрывал. А это, знаешь, самое последнее дело. Молчишь. Тебе отец велел: если воровство обнаружится, всю вину на себя принять, с маленького спросу меньше. Им — тюрьма, а тебе ничего. Так ведь дело-то было?
— Так, — с отчаяньем признался Васька. — Все так и было. А теперь что?
— А теперь иди домой и молчи.
СУМАТОШНЫЙ ВЕЧЕР ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Входная дверь захлопнулась и наступила тишина.
