Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
Иржина лежала в своей тихой комнатке и представляла себе Индру. Вот он стоит, сунув руки в карманы, и хмурится. Он неумолим и мил, своенравен и чуток, далек и близок… Страшный и любимый! Он молчит, но в глазах у него суровый вопрос: «Что же, Иржина? Я или…»
Иржина вздохнула и вцепилась пальцами в подушку. Рядом со своей пылающей головой она положила старого медвежонка с потертым носом, верного товарища ее детских снов. Но и медвежонок не помог.
«Ты же знаешь, Индра. Только ты. Тысячу раз ты и твой мир! А я, как заколдованная, как спящая царевна, и не знаю, стоит ли меня будить. Не мучь меня, подожди немного, еще денек, тогда я решусь, хотя мне так страшно… Я робкая, я трусиха, кому я нужна!»
В гостиной медленно пробили часы. Иржина испуганно вскочила и на цыпочках побежала в ванную освежить лицо. Резкий голос приковал ее к месту:
— Иржина, на минутку!
Мизина сидел над старым кожаным альбомом, просматривая семейные фотографии. Он смерил дочь испытующим следовательским взглядом.
— Не соблаговолите ли вы объяснить, барышня, где вы так задержались сегодня? Ты начинаешь вести себя очень странно. Пока я кормлю тебя, я не допущу этого. Хотя бы изобретай приемлемую ложь, чтобы не раздражать меня.
Он и не представлял себе, как помог ей этой фразой. Иржина выполнила пожелание отца, сама удивляясь, как легко она лжет. Расхрабрившись, она глядела ему в глаза, придумывая правдоподобнейшие подробности. Мизина, по-видимому, поверил.
— Допустим, — кивнул он, — хотя я не понимаю, зачем тебе такая подруга. Ничему хорошему ты от нее не научишься.
Он захлопнул альбом и аккуратно уложил его в стол, потом поднял глаза и увидел, что дочь все стоит перед ним и у нее какое-то странное выражение лица.
— Хочешь сказать еще что-нибудь?
Он наклонился над столом и выжидательно уперся в дочь взглядом. Что с ней такое? Вид у нее страдальческий, хочет что-то сказать, губы шевелятся, но не произносят ни слова.
— Так, ради бога, говори. Поскорей, а то я совсем засыпаю и не намерен долго торчать тут. Что еще за новость, ну? — Мизина скривил рот в насмешливой улыбке.
— Нет, ничего…
Иржина с трудом произнесла эти слова и тотчас убежала от прищуренных глаз отца. Она боялась, что вот-вот расплачется: комок уже подступал к горлу, грудь словно сжало железным обручем.
— Спасовала ты, товарищ Иржина. Как ты жалка!
Уткнувшись лицом в подушку, она дала волю слезам. В них расплылся образ любимого энергичного лица, остался только протяжный гул в голове.
2
На следующее утро сотрудников контокоррентного отдела ждала новая неожиданность. Впрочем, была ли это неожиданность? Люди жили в атмосфере напряженного ожидания и панических слухов, которые, как рой взбудораженных пчел, носились по зданию компании. Жжж! Вы слышали? Слышали?
— Вот оно, господа! — вздрогнув, прошептал бухгалтер Штетка, надевая сатиновые нарукавники, и уставился покрасневшими, усталыми глазами на свой письменный стол. В Штетке боролись испуг и чувство облегчения: он боялся упустить что-нибудь, быть обойденным.
Что же теперь?
Главач спокойно сидел за столом и внимательно читал гектографированную листовку, к которой была приложена анкета для вступления в компартию.
— В чем дело, пан бухгалтер? — отозвался он. — Можно подумать, что это такой уж сюрприз. Самое обыкновенное приглашение, очень вежливо. Кто хочет — вступай, кто не хочет, не суйся. Написано черным по белому. Я не волнуюсь.
— Вам и не с чего, пан Главач! — Штетка покачал головой, оглянулся на дверь и понизил голос. — Вы холостой человек, вам не надо кормить семью. А мне как быть? В столовке я слышал… кто не подпишет, того уволят…
— Чепуха! Вы приглядитесь, кто это говорит, тогда вам…
— А если все-таки! Нет дыма без огня. Уволят, как реакционера. Немедленно… Говорят, уже были такие случаи…
— Да вы прочтите как следует! — махнул рукой Главач. — Хотел бы я знать, кто меня заставит вступить! Я еще подумаю. Это мое дело! Терпеть не могу паники и трепа, обо всем этом слишком много болтают. Я не собираюсь из-за этого ломать голову и расстраиваться. Как вы на это смотрите, пан Брих?
Брих, не оборачиваясь, пожал плечами.
— Так же, как и вы. Это личное дело каждого, — сказал он, размечая счета цветным карандашом. Листовку с анкетой он, войдя, отодвинул на край стола с таким видом, что, мол, считает ее не более важной, чем любое другое письмо.
— Видите, пан бухгалтер, — удовлетворенно сказал Главач, — и наш доктор говорит то же самое. Каждый человек своему счастью кузнец.
Но все это не очень-то утешало Штетку, плоскогрудого чиновника с лицом, похожим на промокашку. Им-то легко говорить, они одинокие, им бы только себя прокормить. Штетка никак не мог сосредоточиться сегодня. Дрожащими пальцами он то перебирал счета в жестяной коробке, то вытаскивал учетные карточки, но не мог разобрать ни одной цифры. Анкета, лежавшая на забрызганном чернилами столе, все время лезла ему в глаза. Штетке казалось, что она вырастает до гигантских размеров. Ффу! Бухгалтер отер пестрым платком лоб и уставился на семейные фотоснимки, стоявшие у него на столе. Он любил иногда поглядеть на свой выводок, смысл и цель своего скромного существования. Вот Ладичек, он уже ходит в пятый класс, вот Маринка, малокровная, нежная девчушка с льняными волосами, мягкими, как цыплячий пух. Вот маленький Иржичек, его позднее дитятко, баловень с трогательной соской во рту, в рубашонке и пеленках. Сыночек! А это Анежка, его любимая жена. Штетка вспомнил, как она каждое утро с любовной заботливостью готовит ему завтрак — два куска хлеба, смазанных тончайшим слоем гусиного сала (впрочем, сало бывает редко) или маргарином с абрикосовым джемом собственного изготовления, как любовно без конца латает ветхую одежонку всей семьи. «Моя Анежка — волшебница, она лучший бухгалтер в мире», — не раз говорил он. Как умело она выкручивается на скудное жалованье, которое он по первым числам выкладывает ей на покрытый старенькой клеенкой стол! У нее хватает даже на семена для канарейки; звонкий голосок этой певучей бестии так приятно разносится по чистенькой квартирке. Что сталось бы со всеми ними, если бы… Нет, лучше и не думать! Подписать, и готово! Он уже все обсудил вчера с женой, целую ночь они шептались в кровати. И зачем только свалилась на нас такая проблема! На старости-то лет! Всю жизнь Штетка сторонился политики, плохое это дело для маленького, нечестолюбивого человека, который хочет жить лишь ради семьи. А теперь вот пожалуйте! Нет, он не вправе рисковать!.. Бриху и Главачу легко говорить. А что, если все-таки?.. Говорят, правда, что нынешний режим долго не выдержит, что все опять переменится. Что же будет тогда? «А зачем ты, Штетка, пошел к коммунистам?» — спросят его. Что ответить, а? Распроклятая политика! «Люди добрые, — скажет он, — нельзя было не вступить! Я же многосемейный!..» Но кто знает, будут ли еще такие перемены. Надо думать о завтрашнем дне, а не о послезавтрашнем! Да!
В отделе стоит гнетущая тишина, Штетке не по себе. Все работают, как будто ничего не случилось, каждый думает о своем. И добродушный старик Штетка решает, что надо развлечь сослуживцев, рассеять их озабоченность каким-нибудь забавным рассказом.
— В прежние-то времена тоже жилось несладко, — нарушает он общее молчание. — Всегда нелегко было заработать на хлеб насущный. Вот теперь, например, у нас есть арифмометры и пишущие машинки. Великое дело! Стук, стук, и письмишко готово! Как конфетка, какой у тебя ни будь почерк, хоть бы ты царапал, как курица лапой. А когда я поступал в бухгалтерию к Тайницу, было куда хуже. Старик любил красивый почерк, от бухгалтера требовал каллиграфии. Напишешь цифру не так — и пропал. Устроили мне там у него испытание, все обошлось хорошо, ни в чем я не сплоховал, но старый Тайниц вызывает меня и говорит: «Всем вы мне годитесь, молодой человек, если бы не почерк. Почерк у вас плохой». Как сейчас его вижу: сидит передо мной в кожаном кресле, сигара во рту, и говорит этак раскатисто: «Плохой почерррк!.. Разве это тройки? Горбатые черти, а не тройки! Вот что: вакансия откроется через месяц, научитесь пока писать тройки, тогда и являйтесь». И точка. Вот ведь какая загвоздка! А дома у нас пятеро ждут не дождутся, когда я принесу первую получку. Я как одержимый ходил целый месяц, все практиковался красиво писать тройку. Сколько бумаги извел! Писал на полях газеты, на бумажных кульках, чертил в воздухе на ходу. Тройки, тройки, все тройки! Даже во сне они мне мерещились, в жар бросало, а над головой висела этакая пузатая тройка, покачивалась, и мне казалось, что она чугунная. Ну, наконец я все же пришел в себя и тройку научился красиво писать, но место это все равно мне не досталось, Тайниц взял кого-то по протекции. А сейчас, пожалуйста, стук-стук, и тройки все как на подбор. Великое это дело, говорю я, технический прогресс. Теперь уж никто не боится такой чепухи, как тройка…
