Рене Домаль - Великий запой: роман; Эссе и заметки

Отец Слово

Ё-Ничьё породило само себя, а потом породило Всё-и-Ничто.

Всё-и-Ничто породило Всё-или-Ничто,

которое породило Всё, которое породило Невыразима,

который родил Несказа и Неизрека, двух враждующих братьев.

Несказ был Князем Мира (всего Мирского), а Неизрек Князем другого Мира (всего Мерзкого). Они взяли в жены соответственно Огромну и Громадну, двух сирот, и каждая из сирот соответственно каждому из братьев родила по сыну: Теодора Слово и Божедара Вокабулу.

Теперь Несказа и Огромну уже не называют этими подобиями имен. А настоящих имен у них вообще никогда не было. Но среди потомков установился обычай называть их Отец Слово и Мать Слово.

Это по нисходящей линии генеалогического древа. А теперь по восходящей: семья Теодора Слова включала его самого, кузена Божедара Вокабулу, Отца Слово и Мать Слово, дядю Неизрека и тетю Громадну, деда Невыразима, прадеда Всё; но два последних уже упокоились, когда Слова пришли в Мир, и говорить о самых древних в семье было запрещено, за исключением редких торжественных случаев.

Отец Слово, царь всего Мирского, жил в домике на вершине холма, посреди нескольких участков земли с горсткой окрестных деревень, из коих и состояло все царство. Домик был такой незначительный — не означал ничего, кроме себя самого, — что народ его вообще не замечал. Царя никогда не видели, о царе никогда не слышали. Правление осуществлялось советом старейшин. Когда им не удавалось прийти к согласию, незапамятный обычай предписывал подвешивать их за ноги к высокому дереву и держать в таком положении до тех пор, пока их разногласия не будут преодолены. Вокруг, до самого горизонта, расстилалось царство Мерзкого, о котором пока еще никто ничего не знал.

Мать Слово была неутомимой женщиной. Она вскапывала, унавоживала, пропалывала, сеяла; поливала, окучивала, подпирала, подвязывала, пересаживала; собирала, складывала, сохраняла; пожинала, вязала в снопы, молотила, веяла, размалывала, месила, сажала в печь; доила, снимала сливки, взбивала масло; стригла овец, вымачивала лен и коноплю, чесала шерсть, пряла, ткала, шила, вязала и штопала. Она подметала, протирала, мыла, делала уборку и следила за порядком так хорошо, что мужу достаточно было открыть глаза, чтобы увидеть все, что ему нужно.

Отец Слово отвечал в хозяйстве только за три дела. Каждое утро дул в большой рог, чтобы разбудить Мать Слово. Каждый год, на восходе солнца после самой долгой ночи, резал теленка, чтобы получить сычуг, на котором поднималось тесто для первого хлеба в году, а закваска затем давала дрожжи до следующей весны. И наконец, один раз в жизни, в день свадьбы, он ударил кремнем по кремню и высек огонь домашнего очага, который Мать Слово с тех пор хранила под пеплом ночью и разжигала утром двойными кузнечными мехами своей груди. Вот и все, что он делал по хозяйству, но эти три действия были наиважнейшими, как позднее сказал их сын, в то время изучавший философию.

Если бы Матери Слово дали слово, она про себя называла бы супруга тайными именами Папа Огонь, Папа Хлеб и Папа Рог. Но Мать Слово ничего не говорила. Едва пробудившись с восходом солнца, озвученного сильным дутьем в рог, она набиралась воздуха, света и тепла и принималась за дело. Хоть она и не говорила, но не была немой. Ибо ее дыхание то и дело проходило через два предусмотренные для этого отверстия, а также через третье, которое совмещало дыхательную функцию с поглощением еды и питья. И в зависимости от расположения отверстий и неровностей проходных путей, сокращений и артикуляций в каналах, которые обусловливались усилиями и различными препятствиями, в зависимости от того, как котельные нижнего этажа нагревали грудные насосы и насколько быстро и сильно те дышали, Мать Слово вздыхала, кряхтела, пыхтела, всхлипывала, смеялась, охала, ухала, кричала, рычала, урчала, икала, свистела, скрипела, сюсюкала, гудела, бубнила, гундосила, дудела, о чем свидетельствует неполный перечень дыхательных звуков, составленный позднее тем же сыном, в то время изучавшим фонетику.

Отец Слово оставался безмолвным. Но без его ежедневного дутья в рог Мать Слово не проснулась бы, ее легкие перестали бы подавать воздух, огонь погас бы, хлеб умер бы, и вся страна, даже не заметив, превратилась бы в горсть праха, которую с четырех сторон развеяли бы ветры всего Мерзкого.

Патафизика на месяц

— В Сен-Бриё, — ответил доктор Фаустролль на мой вопрос о топографических обстоятельствах его длительного отсутствия. — Звонил в колокола, — продолжил он, — чтобы не только помянуть пятидесятилетие кончины (25 октября 1887 года) безвестного автора самой коперниковской из всех революций нового времени в метеорологической науке, но заодно проверить одно из наблюдений, от которых отталкивался Шарль Ле May (его все же следует назвать) в своей «Доктрине конденсаций». Его наблюдение подтвердилось так хорошо, что, можно сказать, великая небесная корова поливала армориканские земли как из ведра. Вас наверняка удивит, что мне потребовалось очень мало времени — меньше срока, разделяющего два равноденствия, — чтобы перебраться из родного города автора «Влияния канонады и колокольного звона на атмосферу» в ваши пенаты; здесь, в непосредственной близости от эталона метра на термоизолированном платиново-иридиевом стержне, вы наивно полагаете, что вам не угрожает расширение или сжатие запутавшейся вселенной, и даже не ведаете, что ваша двусторонняя симметрия приводит к погрешности, которую мы, патафизики, называем «диплопической константой человеческого наблюдения».

— Наивно, — сказал я, — потому что из-за погрешности вашего грегорианского календаря (уже хотя бы из-за этого), и опять-таки без вашего ведома, но совершенно логично с точки зрения такого одностороннего интеллекта, как ваш, за один високосный год длине вашего эталонного метра приходится неизбежно уменьшаться приблизительно на одну триста шестьдесят пятую раз, и это — с нашими-то ценами за один локоть сосисок — никак нельзя игнорировать.

Итак, я добрался быстро, несмотря на длину пути. Ибо в век топологии уже невозможно перемещаться по поверхности земли, точно следуя локсодромии древних навигаторов.

— Какой еще век топологии? — спросил я.

— Эх, и вы туда же, — ответил он. — Вы, как я погляжу, все еще путаете топологию с топографией. Удручающее невежество. Вам, как маркизе, все еще приходится объяснять, что тополог — это не тот господин при двух помощниках с вехами, подзорной трубой на треноге и дециметровой триангуляцией, который стоит на тротуаре, смотрит на алидаду, где все складывается так, как если бы свет распространялся по прямой, крутит гониометры, как если бы при ротации полых латунных призм угол земной сферы соотносился с загибающимся уголком прорезиненной карты из Главного штаба, — короче, господин, который представляет себе, что выполняет научное задание, хотя на самом деле совершает чисто символическое действо. Топология, сударь, выше всех этих случайных совпадений. Это самая настоящая патагеометрия, так же как теория множеств — в которой, кстати, я считаю своим долгом ничего не смыслить, — патарифметика. По определению самих топологов, их наука изучает позиции вне зависимости от конфигураций и размеров, и это — во всех видах возможных и невозможных пространств. Для них какая-нибудь сфера величиной с Солнце и кубик размером с игральную кость — взаимозаменяемые предметы; но продырявленный грош радикально отличается от гроша недырявого. Еще они вам скажут, что топология — это изучение качественных свойств фигур, и родилась она от озадаченности великого математика, который понимал, что не может пройти по семи мостам своего города, используя каждый мост лишь один раз, но не сумел доказать эту невозможность; или она родилась из-за недоказуемости соотношения числа вершин, числа сторон и числа граней полиэдра; или из проблемы четырех красок, которых достаточно для раскраски географической карты так, чтобы с каждой стороны любой пограничной линии оказывались два различных цвета. Но, думаю, в новое время (ведь типология, существовавшая в Древнем Китае и, позднее, при Тимее Локрском, возможно, имела больше смысла и пользы) первый пример топологической трансформации — это знаменитая карикатура, на которой лицо французского короля, последовательно изменяя форму, превращается в грушу. Но вернемся к топологии.

Итак, едва отзвонив в колокола в Сен-Бриё — несмотря на поднявшуюся, согласно доктрине Шарля Ле May, бурю, — я тут же отправился к Павильону де Бретей через Гейдельберг; ведь я не мог топографически проверить предстоящий путь, предварительно не одолев его de jambis и вслед за великим Риманом не убедившись в том, что невозможно пройти через все семь мостов города, не пройдя два раза по одному и тому же мосту, если только мы действуем как двумерные существа, а не как птицы, для которых это не составит никакого труда. Птицам вообще мосты не нужны.