Рене Домаль - Великий запой: роман; Эссе и заметки

Гюстав, сын путевого сторожа, — не тупой и не разбитной, не чумазый и не приглаженный, не рахитичный и не коренастый, не веселый и не грустный, не красивый и не уродливый — в общем, образцовый ученик — приблизился.

— Скажи, дитя мое, что есть Бог?

Гюстав со знанием дела шмыгнул, раздулся, как волынка, и затянул:

— Бог — это чистый ду…

— Дубина! — рявкнул кюре и отвесил ему фунт мяса — это была правая длань.

Гюстав убежал в угол и расплакался. Воцарилась мертвая тишина. Такого еще не видели. Арсен, сын жандарма, описался. Муха замерла на лету.

— Ненес! — вызвал кюре.

Ненес, сын прачки, чистый и коренастый, без шеи, но с подбородком в пол-лица, подошел на цыпочках.

— Что есть Бог?

— (дрожащим голосом) Бог есть любовь…

— Экий умник!

И бац! — по хребтине.

— Огюст!

Подошел, не вынимая пальца из носа, рыхлый толстяк в бархатных штанах, врезавшихся в ягодицы. Выслушал вопрос, промямлил: «Э-э… Ну…», получил оплеуху и отвалил уже с двумя пальцами в носу.

— Фердинан!

Девятнадцатилетний Фердинан проходил катехизацию со своим братом-близнецом Гасдрубалом. Их мама, овдовев, переживала духовный кризис и, обратившись к религии, решила дать сыновьям христианское образование, которого те были лишены из-за материалистического упрямства покойного отца, держателя похоронного бюро и закоренелого атеиста. Близнецы недавно сдали экзамены на степень бакалавра (по философии) с оценкой «хорошо». Оба были отсталыми с самых разных точек зрения.

— Фердинан, что есть Бог?

Фердинан кокетливо поправил галстук, свел большой и указательный пальцы, словно ухватывая в воздухе мысль, и заявил: «Бог есть необходимая суть, которую можно полностью отрицать». Засим получил звонкую затрещину и, насупившись, отошел.

Его сменил брат Гасдрубал, который кокетливо поправил галстук, свел большой и указательный пальцы и с чувством превосходства торжественно заявил: «Бог есть абсолютно произвольная суть, которую можно полностью признать».

Трах!

Брат, нахохлившись, отошел.

— Арсен!

Сын жандарма не вышел.

— Где Арсен?

— Сбежал, Господин кюре, — ответил Огюст.

— Вот паршивец, — заметил кюре и, подойдя к двери, запер ее на ключ. А сам подумал: «Сообразительный мальчуган».

— Хьюг!

Выдвинулся шкодник Хьюг.

— Что есть Бог?

— Это голубь…

Бух! по шкодливой физиономии.

— Бебер! Что есть Бог?

— Отец наш небес…

— Не бес…? Ну-ка повтори: не бес…?

— Небес…

Бум! по больному зубу.

— Захария! Что есть Бог?

— Младенец Иисус…

Бац!

— Октав! Что есть Бог?

— Наш Спаситель, который…

Хрясь!

Малолетняя публика уже дрожала и скорбно поскуливала.

— Мариюс! Что есть Бог?

— Это когда…

Трах!

— Шпинат!

Подошел сын ветеринара, дурачок по прозвищу Шпинат. У него были длинные соломенные ресницы, конопляные волосы и тело моллюска с кожицей, которая от страха и ступора побелела и, если бы не россыпь веснушек, стала бы совершенно прозрачной.

— Шпинат, что есть Бог? — отрешенно промолвил кюре.

Подросток сжался как губка, отчего слева и справа от переносицы выкатилось по хрустальной горошине, и, вздохнув, ответил:

— Это… плюха.

Тишина. Мертвая тишина. Кюре замер. Через минуту оживилась муха. Шпинат ждал; тем временем слезы докатились до подбородка.

— Ну что ж, дитя мое, можешь вернуться на место, — произнес кюре. — Раз катехизис мы уже знаем, то сейчас все вместе пропоем ежедневную молитву.

Он сел за фисгармонию, и началось гудение:

«Очи наши же меси но не бей всех да свей птица и мятво вовое дотри диод овца с твие твовое еда бубу дед воли яд вово я яка на ней беси и наземь ли хлебно аж на суше дождь на дне неси а ста винам дол ганаша яка же мы остов валяем дожни ком машем и не веди нас войск ушение но изба вин на сад лука вава. Аминь!»

Вот так.

«Хоть бы, — думал, возвращаясь домой, Господин кюре, — хоть бы это не дошло до ушей Его Святейшества». Он зябко вздрогнул, медленно и грузно, как театральный занавес, смежил веки, свинцовые шторы. Затем облегченно передохнул.

поп отпелблагодарно алавердыи опупелот своей белиберды

Великий маг

На улице Поппер, в мансарде, жил один великий маг. Он скрывался под видом опрятного и аккуратного пожилого чиновника и работал в филиале Мистического Кредита, на авеню Обездоленных. Он мог бы по мановению волшебной зубочистки превратить все черепицы крыши в золотые слитки. Но это было бы аморально, ибо труд, полагал он, облагораживает человека. Не только мужчину, но даже, добавлял он, в некоторой степени и женщину.

Когда тетя Урсула — старая карга, недавно разорившаяся из-за обесценивания своих вирагонских акций, — переехала к нему и потребовала покровительства, он мог бы запросто превратить ее в молодую красивую принцессу или в лебедя, запряженного в волшебную карету, мог бы сделать из нее яйцо всмятку, божью коровку или автобус, но это противоречило бы святым семейным традициям, основам общества и морали. А посему он спал на подстилке у двери, вставал в шесть часов утра, чтобы сварить кофе и принести круассаны тете Урсуле, после чего терпеливо выслушивал ее ежедневную ругань: кофе пахнет мылом, в круассане запекся таракан, а сам он — недостойный племянник и, значит, будет лишен наследства (не понятно только какого). Но он не обращал внимания, прекрасно зная, что стоит ему только захотеть… Тетя Урсула не должна была заподозрить, что он великий маг. Это могло бы навести ее на мысли о наживе, которые навсегда закрыли бы для нее ворота в рай.

Затем великий маг спускался со своего седьмого этажа и иногда падал на опасной для жизни засаленной лестнице, но вставал с лукавой улыбкой, думая, что если бы захотел, то превратился бы в ласточку и вылетел бы через окошко, но его могли бы заметить соседи, и подобное чудо подорвало бы в этих простых душах основы наивной, но спасительной веры.

Выходя на улицу, отряхивал пиджачок из альпаки и следил за тем, чтобы не обронить волшебные слова, которые мгновенно превратили бы одежду в расшитую ризу, что вызвало бы пагубное сомнение в умах прохожих, простодушно и радостно убежденных в незыблемости природных законов.

Завтракал у стойки так называемого кафе куском плесневелого хлеба — ах, захоти он только! Только для того, чтобы не применять свою сверхъестественную силу, быстро опрокидывал пять рюмок коньяка: алкоголь ослаблял его волшебные способности, способствовал праведному смирению и осознанию того, что все люди, даже он, — братья. Лез с поцелуем к кассирше и получал грубый отпор якобы из-за своей грязной бороденки, а на самом деле потому, что кассирша была бессердечной и ничего не смыслила в Писании. Без четверти восемь уже сидел на работе, в нарукавниках, с пером за ухом, и читал газету. Легкого усилия было бы достаточно, чтобы вмиг познать настоящее, прошлое и будущее всего мира, но он заставлял себя скрывать свой дар. Ему приходилось читать газету, дабы не забывать разговорную речь; за аперитивом общаться с внешне подобными себе и наставлять их на путь добродетели. В восемь часов начиналось бумагомарательство, и если он иногда позволял себе халатность, то лишь для того, чтобы порицание начальника было оправдано; иначе, сделав ему незаслуженный выговор, начальник совершил бы большой грех. И весь день под видом скромного мелкого служащего великий маг продолжал трудиться, направляя человечество.

Бедная тетя Урсула! Если бы она знала, кто ее племянник на самом деле, то не била бы его тазом по голове за то, что, возвращаясь в полдень, он забывал купить петрушку Разумеется, она действовала бы иначе; но ей ни разу не довелось убедиться в том, что, как справедливо отмечают, гнев — это кратковременное безумье.

Ему же стоило только пожелать!

Он умер в больнице от неведомой болезни и не совсем по-христиански, оставив в шкафу лишь проеденную молью кофту, сточенную зубную щетку да насмешливые воспоминания неблагодарных коллег, а ведь мог бы стать пашой, алхимиком, чародеем, соловьем или кедром ливанским. Но это противоречило бы тайному замыслу Провидения. Никто не читал речей на его могиле. Никто не подозревал, кем он был. И, как знать, возможно, этого не знал даже он сам.

И все же он был великим волшебником.

Отец Слово

Ё-Ничьё породило само себя, а потом породило Всё-и-Ничто.

Всё-и-Ничто породило Всё-или-Ничто,

которое породило Всё, которое породило Невыразима,