Леонард Коэн - Прекрасные неудачники

– Они должны были его получить, – шептала Катрин пятнам крови. – Они должны были его получить. Неважно, для чего оно используется. Сильнее! Сильнее! Что с тобой, Мари-Терез?

– Теперь моя очередь.

– Хорошо. Но пока я в этой позе, я хочу кое-что проверить. Раздвинь шире ноги.

– Так?

– Да. Так я и думала. Ты стала девственницей.

Катрин Текаквита тайно отказалась от еды по понедельникам и вторникам. Это тебе должно быть интересно прежде всего – особенно в свете твоих проблем с кишечником. У меня для тебя есть и другие разведданные из жизни. Тереза Нойман, баварская крестьянка, 25 апреля 1923 года отказалась есть любую твердую пищу[216]. Некоторое время спустя она объявила, что больше не чувствует потребности в еде. 33 года, во времена Третьего Рейха и Раздела, прожила она без пищи. Молли Франше, скончавшаяся в Бруклине в 1894 году, не ела много лет. Мать Беатрис Мари Иисуса, испанская современница Катрин Текаквиты, подолгу постилась. Один из ее постов длился 51 день. Если во время Великого поста она чувствовала запах мяса, у нее случались конвульсии. Подумай хорошенько. Ты помнишь, чтобы Эдит когда-либо ела? Помнишь, она носила под блузкой пакеты? Помнишь тот день рождения, когда она наклонилась, чтобы задуть свечи, и ее рвота отправила пирог в тартарары?

Катрин Текаквита серьезно заболела. Мари-Терез рассказала священникам о подробностях их излишеств. Преп. Шоленек мягко вынудил Катрин пообещать, что она не будет больше так сурово каяться. Это было второе земное обещание, которое она нарушила. Ее здоровье медленно восстанавливалось, если вообще можно называть здоровьем ее хронически хилое состояние.

– Отец, можно я приму обет невинности?

– Virginitate placuit.

– Да.

– Ты будешь первой Ирокезской Девой.

В Благовещение, 25 марта 1679 года Катрин Текаквита формально отдала свое тело Спасителю и Его Матери. Вопрос о браке разрешился. Этим мирским подношением она осчастливила отцов. Крошечная церковь была полна ярких свечей. Она и свечи любила. Сострадания! Сострадания к нам, кто лишь свечи и любит, или Любви, которую являют свечи. В чьем-то громадном глазу, мне кажется, свечи – идеальные деньги, как и все андаквандеты, Лечения Еблей.

Преп. Шошетьер и преп. Шоленек были озадачены. Тело Катрин покрывали кровоточащие раны. Они наблюдали за ней, они шпионили, когда она стояла на коленях под деревянным крестом у реки, считали удары, которыми обменивались Катрин и Мари-Терез, но излишеств не обнаруживалось. На третий день они встревожились. Она была похожа на смерть. «Son visage n'avait plus que la figure d'un mort»[217]. Они не могли больше относить ее физическое угасание на счет обычной немощи. Они спросили Мари-Терез. Та созналась. В ту ночь священники пришли в хижину Катрин Текаквиты. Плотно закутанная в одеяла, индеанка спала. Они сорвали одеяла. Катрин не спала. Она лишь притворялась. В такой боли спать не смог бы никто. Со всем мастерством, которое раньше она использовала для плетения поясов-вампумов, девушка вшила тысячи колючек в одеяло и подстилку. Каждое движение тела вызывало новый поток крови. Сколько ночей она так себя истязала? Она лежала голой в свете костра, плоть ее светилась.

– Не шевелись!

– Прекрати двигаться!

– Я постараюсь.

– Ты пошевелилась!

– Простите.

– Ты опять пошевелилась!

– Это колючки.

– Мы видим, что колючки.

– Конечно, мы видим, что это колючки.

– Я постараюсь.

– Старайся.

– Я стараюсь.

– Старайся лежать тихо.

– Ты пошевелилась!

– Он прав.

– Я не совсем пошевелилась.

– А что ты сделала?

– Я дернулась.

– Дернулась?

– Я не совсем пошевелилась.

– Ты дернулась?

– Да.

– Прекрати дергаться!

– Я постараюсь.

– Она себя убивает.

– Я стараюсь.

– Ты дергаешься!

– Где?

– Внизу.

– Так-то лучше.

– Посмотри на бедро!

– Что?

– Оно дергается.

– Извините.

– Ты над нами издеваешься.

– Честное слово, нет.

– Перестань!

– Ягодица!

– Она дергается!

– Локоть!

– А?

– Дергается.

– Коленка. Коленка. КОЛЕНКА.

– Дергается?

– Да.

– У нее все тело дергается.

– Она это не контролирует.

– Она сдирает с себя кожу.

– Она старается слушать нас.

– Да. Она старается.

– Она всегда старается.

– Дай ей это, Клод.

– Колючки ужасны.

– Они делают ужасную колючку.

– Дитя?

– Да, отец?

– Мы знаем, что тебе ужасно больно.

– Это не так страшно.

– Не выдумывай.

– Она сказала неправду?

– Нам кажется, ты что-то затеяла, Катрин.

– Там!

– Это не дергается.

– Это она нарочно пошевелилась.

– Поднеси огонь поближе.

– Давай на нее посмотрим.

– Не думаю, что она еще может нас слышать.

– Она, кажется, так далеко.

– Посмотри на ее тело.

– Оно кажется таким далеким.

– Она похожа на картину, что-то вроде.

– Да, такая далекая.

– Ну и ночка.

– Хмммм.

– Как кровоточащая картина.

– Как плачущая икона.

– Такая далекая.

– Она у наших ног, но я никогда не видел, чтобы кто-нибудь был так далеко.

– Потрогай колючку.

– Ты.

– Ой!

– Я так и думал. Они настоящие.

– Я рад, что мы священники, а ты, Клод?

– Безумно счастлив.

– Она теряет много крови.

– Она нас слышит?

– Дитя?

– Катрин?

– Да, отцы мои?

– Ты нас слышишь?

– Да.

– Какие у нас голоса?

– Как у механики.

– Это красиво?

– Это прекрасно.

– У какой механики?

– Простой вечной механики.

– Спасибо, дитя мое. Поблагодари ее, Клод.

– Спасибо.

– Эта ночь кончится когда-нибудь?

– Мы когда-нибудь вернемся в постель?

– Сомневаюсь.

– Мы останемся тут надолго.

– Да. Смотреть.

Шекспир 64 года как мертв. Эндрю Марвелл[218] два года как мертв. Джон Мильтон[219] уже шесть лет мертв. Мы теперь в сердце зимы 1680-го. Мы теперь в сердце нашей боли. Мы теперь в сердце наших улик. Кто же мог знать, что это затянется так надолго? Кто мог знать, когда я проникал в женщину чувством и разумом? Где-то ты слушаешь мой голос. Столь многие слушают. Ухо на каждой звезде. Где-то ты, одетый в отвратительные лохмотья, спрашиваешь себя, кем я был. Похож ли, наконец, мой голос на твой? Не много ли я взял на себя, пытаясь снять с тебя бремя? Теперь я хочу Катрин Текаквиту, после того, как в ее последние годы шел за нею по пятам. Я сутенер – клиент ли я? Старый друг, может, все эти приготовления приведут лишь к кладбищенскому треугольнику? Мы теперь в сердце нашей боли. Это ли – желание? Так ли ценна моя боль, как твоя? Может, я слишком легко отказался от Бауэри[220]? Кто завязал вожжи власти в любовный узел? Можно, я поплыву в Магии, которую питал? В этом ли значение Соблазна? Мы теперь в сердце нашей агонии. Галилей[221]. Кеплер[222]. Декарт[223]. Алессандро Скарлатти – двадцать лет. Кто эксгумирует Брижит Бардо[224], чтобы посмотреть, кровоточат ли ее пальцы? Кто проверит, сладко ли пахнет в гробу Мэрилин Монро? Кто ускользнет с головой Джеймса Кэгни[225]? Гибок ли Джеймс Дин[226]? О Боже, мечта оставляет отпечатки пальцев. Привидение – следы на припудренном лаке. Хочу ли я попасть в лабораторию, где лежит Брижит Бардо? Когда мне было двадцать, я хотел встретить ее на кожаном пляже. Мечта – связка разгадок. Привет, прекрасная блондинка голышом, пока тебя раскапывают, призрак говорит с твоим загаром. Я видел твой открытый рот, парящий в формальдегиде. Думаю, я бы сделал тебя счастливой, если бы у нас остались деньги и телохранители. Даже после того, как включили свет, экран синерамы продолжал истекать кровью. Я успокоил толпу, подняв алый палец. На белом экране из эротичной твоей автокатастрофы продолжает течь кровь! Я хотел показать Брижит Бардо революционный Монреаль. Мы встретимся, когда постареем, в кафетерии старого диктатора. Никто не знает, кто ты, не считая Ватикана. Мы столкнулись с правдой: мы могли бы сделать друг друга счастливыми. Эва Перон[227]! Эдит! Мэри Вулнд! Хеди Ламарр[228]! Мадам Бовари[229]! Лорен Баколл[230] была Марлен Дитрих[231]! Б. Б., это Ф., призрак из зелени маргариток, из каменоломни своего оргазма, из сумеречной психической фабрики английского Монреаля. Ложись на бумагу, маленькая киноплоть. Пусть полотенце подчеркнет впечатление от твоего лона. Наедине со мной превратись в извращенку. Шокируй меня мольбой химии или языка. Выйди из душа с мокрыми волосами и положи скрещенные бритые ноги на мой стол для однорукого. Пусть полотенце соскользнет, когда ты начнешь засыпать во время нашего первого спора, а вентилятор вздувает один и тот же длинный клок на золотистой дорожке всякий раз, когда оказывается перед тобой. О Мэри, я вернулся к тебе. Я вернулся вверх по руке в подлинный клок черных телесных окон, в пизду на сейчас, в жидкость настоящего. Я увел себя от Соблазна, и показал, как это происходит!