Роберт Крайтон - Камероны
– А ты, – сказал он, – ты настоящее дерьмо. – И заковылял по дороге, ведущей на запад.
Еще долго потом они молчали.
– Вот и делай революцию для народа, – заметил Эндрью через несколько миль, стремясь немного разрядить атмосферу.
– Да, вот с чем мы сталкиваемся, – сказал Роб-Рой. – Упрямая каменная маска толпы. И пока народ не просветят, пока не напичкают знаниями, вся Шотландия так и останется этаким огромным вонючим лудильщиком.
Вскоре им открылось диво-дивное – море, и бог и оскорбивший его Роб-Рой были забыты. Настроение у Гиллона сразу исправилось, как всегда при виде моря.
Около девяти часов они добрались до поворота и очутились на откосе, возвышавшемся над поселком Сент-Бакстон-у-моря. Серые камни, грубо сложенный мол, маленькая, залитая солнцем, защищенная от ветра площадь, задрапированные сетями стены домов. У Гиллона тоскливо защемило сердце.
Они двинулись вниз, и тут глазам их предстала необычная картина. Из поселка к морю спускались женщины, неся лодки; они входили с ними в море и – по грудь в воде – пересекали со своей ношей линию прибоя. Затем одна женщина держала лодку, а другая возвращалась к берегу, сажала себе на спину – а иногда на плечи – мужа или мужа подруги и несла его в лодку, чтобы он не промок. Камеронам предстояло еще целую милю шагать до поселка, и, когда они вышли на узкую извилистую улочку, которая вела к площади, женщины уже вернулись – они сидели у своих серокаменных или побеленных домиков, нанизывали рыбу на палочки, чтобы коптить или вялить, чинили оставленные рыбаками запасные сети. Таких крепких женщин Гиллон никогда еще не видал. Юбки у них, и вообще-то довольно короткие, были заткнуты за пояс, и ни одной даже в голову не пришло опустить юбку при виде Гиллона и его сыновей. Некоторые курили трубки.
Камероны опустились в своем фургоне по крутой улочке и выехали на солнечную площадь, где сидело большинство женщин. Ни одна не сказала ни слова, и лишь две-три на минуту оторвались от своего занятия и подняли на приезжих глаза.
– Меня зовут Камерон, и я приехал к вам купить рыбы. – Слова эти были встречены молчанием. – Сейчас сиг идет, я знаю. Так можно тут у вас купить сигов или окуней?
Женщины сидели у своих сетей, не поднимая головы.
– Вы же ловите рыбу, правда? Ну, а мы приехали купить рыбы. – Они ставили его в дурацкое положение, к тому же при сыновьях. Тогда он вытащил пачку десятишиллинговых бумажек и провел по ним пальцем, как по колоде карт.
– Не надо, пап, – сказал Эндрью.
Деньги не произвели на женщин никакого впечатления – казалось, вообще ничто не способно было вызвать в них отклик. Гиллон стоял на задке фургона и ждал.
– Да что это с ними? – наконец сказал он. Роб-Рою стало не по себе, и он ушел на берег, чтобы не видеть этих насупленных женщин. Какие-то мрачные амазонки! Вот и выходит: относись к людям, как к собакам, – а к ним наверняка так относятся, – они и будут, как собаки. К тому же эти голые ноги смущали Роба. Наконец немолодая женщина в черном, явно вдова, подошла к фургону.
– Когда мужики в море, ни одна баба не станет разговаривать ни с каким мужиком, – сказала она.
– Приехали сюда шуры-муры разводить, да? – крикнула вслед за вдовой какая-то старуха. – Думают, можно поразвлечься с нашими бабенками, пока мужики в море?! Ты скажи им, пусть чем другим займутся.
Однако теперь, когда две женщины заговорили, уже и остальные почувствовали себя вправе подойти поближе к чужеземцам и поглазеть на них. Они окружили Гиллона.
– Вы только посмотрите, до чего же черные-то! – сказала какая-то женщина.
Они понятия не имели, чем объяснялась эта чернота, и хорошо, что не имели, подумал Гиллон. Все женщины были настоящие «пампушки», как говорили у них в Питманго, – полногрудые и дебелые. У тех, что постарше, были красные от непогоды лица, но у молодых лица были чистые, омытые ветром. Местный костюм состоял из огненно-красной юбки и белой льняной сорочки, а поверх – корсаж на шнуровке, но грудь у многих женщин была такая высокая, что шнурки, казалось, вот-вот лопнут. Иные даже распустили шнуровку, так что Гиллон мог бы поглазеть на их грудь, да только он боялся, что заметят. Чепцов они не носили – волосы заматывали в пучок, или завязывали хвостом, или просто распускали по плечам. Они совсем не походили на шотландок. Были тут и молодые девчонки, отличавшиеся застенчивой, дикой, приморской красотой, и, глядя на них, Гиллон невольно вспомнил другие времена. Ему всегда было трудно изъясняться в присутствии красивых женщин.
– Не думаю я, чтоб у них была продажная рыба, – заметил Эндрью.
– Кто знает, – сказал Гиллон. Очень ему не хотелось так скоро уезжать отсюда.
– Ну, тогда спроси же, пап. – Энди начинал терять терпение. Слишком дорого было время.
С берега вернулся Роб-Рой, неся в руках несколько больших раковин.
– Что это?
– Волнистый рожок, – сказал ему Гиллон. – Тоже неплохая штука. И в суп идут и тушить их можно. При желании можно даже в тесте запечь. Одним таким рожком целая семья сыта будет.
– Конские лепешки – мы их так зовем, – сказала какая-то женщина.
Несколько женщин рассмеялись, глядя на Гиллона, а почему, не ясно, и тут вдруг он увидел женщину, спускавшуюся из верхней части поселка, – она шла, точно королева, намеревающаяся торжественно воссесть на трон. Когда она появилась на площади, толпа раздалась, давая ей пройти, – так расступаются перед членами королевской семьи, подумал Гиллон, – и вот она уже стояла у фургона.
– Что вам тут надобно? – опросила она. Голос ее звучал повелительно. Такой высокой женщины Гиллон в своей жизни не встречал и, подумал он еще, такой красивой. Все в ней было чрезмерным, театральным и каким-то нездешним, словно она принадлежала к другой эпохе и прибыла из других мест – нордическая принцесса, богиня, которой поклонялись викинги, подумал Гиллон. Никогда еще он не встречал никого, хотя бы отдаленно напоминавшего ее.
– Я приехал купить рыбы, – оказал Гиллон, и голос у него звучал тише ее голоса. Каждое ее движение – неважно какое, пусть даже она просто поднимала руку, чтобы отбросить назад копну золотых волос, – было вызывающим, опасным, дерзким, он и сам не мог бы сказать, каким именно. Все в ней было удивительно плотское, хотя она этого, возможно, и не сознавала, этакая простодушная обольстительница – нахально простодушная; при малейшем движении она вся словно переливалась и сверкала и была какая-то удивительно чистая, совсем не похожая на серых, прокопченных обитательниц Питманго, которые больше напоминали перезрелые сливы или медные котлы. Гиллон вдруг поймал себя на том, что смотрит на нее, разинув рот.
– Нет у нас рыбы, только вот миноги, которые мы солим; на всем побережье ни у кого вы рыбы не найдете, но я вижу, вы держите волнистый рожок. Вот волнистых рожков продать мы можем. И по такой цене, что вы благодарны будете.
Она улыбнулась ему, и зубы у нее были такие же белые, как у Мэгги, но только не маленькие, не лисьи. И они так же сверкали.
– Что ж, оно, пожалуй, – услышал он собственный голос.
Она помолчала, посмотрела на раковины в его руке, постучала по ним и посмотрела на других женщин.
– По два пенса за штуку – более чем справедливая цена, – сказала она.
– Пап! – сказал Эндрью. – Не надо, пап. Отступись. Две-три женщины охнули, и Гиллон, несмотря на ослепление, понял, что цена слишком высока.
– Это ваш сын? – спросила женщина. Гиллон кивнул. – Молодой папаша для такого сына.
Гиллон расплылся в улыбке.
– Отступись, пап. Никто в Питманго даже не дотронется до них.
– Ладно, тогда столкуемся иначе. Похоже, не в последний раз мы имеем с вами дело.
– Угу, – сказал Гиллон.
– Мы отдадим вам моллюсков по десять пенсов за дюжину – само собой, за рыбацкую дюжину, ясно?
– Угу, – сказал он. Но сам о такой дюжине в жизни не слыхал.
– Это значит, вы получите тринадцать наисвежейших волнистых рожков, а заплатите за двенадцать, словом, рыбацкая дюжина всего за десять пенсов.
Впоследствии он говорил себе, что ему заморочила мозги эта «рыбацкая дюжина», а еще позже понял, что все объяснялось желанием встречаться и дальше с этой златокудрой женщиной, которая будет вот так же, не спеша, сходить откуда-то с гор в Сент-Бакстон-у-моря и вести с ним дела.
– Пап, ну, пожалуйста, – взмолился Энди. – Прошу тебя, папа. Не делай этого.
– По-моему, папа, он прав, – сказал Роб-Рой.
Никогда еще на памяти Гиллона сыновья не перечили ему.
– Что до меня, – сказал Гиллон, – то по рукам.
Женщина обернулась к остальным, стоявшим на площади.
– Так принесите же этому человеку волнистых рожков, – распорядилась она.
Этого зрелища все трое никогда не могли забыть: женщины помчались в разные стороны за котлами и сковородками, иные швыряли раковины прямо себе в подол, задирая юбку выше колен – лишь бы уместилось побольше; забыв о достоинстве, они выхватывали раковины друг у друга – те, что помоложе, у тех, что постарше, и даже принцесса приняла в этом участие, но только, нагибаясь, чтобы наполнить корзинку, она сохраняла гибкую грацию. Затем настала пора рассчитываться. Гиллон, точно поместный лейрд после снятия урожая, расплачивался со своими безымянными работницами со всей широтой своей натуры, одаривая улыбками женщин, которые готовы были на коленях ползти к нему, лишь бы получить пенни. Они наполнили одну бочку, потом другую, а когда и эта была полна, златокудрая женщина притащила откуда-то поломанные верши для крабов, куда тоже свалили моллюсков. Гиллон уже не знал, как остановить ее – конца-края этому не было. Все перевернулось внерх дном: не он покупал, они продавали. И продали вплоть до последней раковины, у Гиллона же в итоге осталось всего два шиллинга.
