Питер Хёг - Дети смотрителей слонов
Мы переглядываемся.
— Всё это барахло, — говорю я, — предназначено для ограбления.
Мы открываем последний конверт, в нём только флэшка, и ничего больше.
— Нам надо навестить Леонору, — говорит Тильте. — И воззвать к буддистскому состраданию.
Мы позволяем себе войти без стука. Леонора говорит по телефону. Она посылает нам воздушный поцелуй.
— Послушай-ка, дорогуша, — говорит она своей собеседнице, — я сейчас направляюсь в открытое море, тут мобильный не ловит, через минуту пропадёт связь. Ты затягиваешь узел, на котором он подвешен, потуже, пять раз хорошенько шлёпаешь его удочкой, смотришь ему прямо в глаза и говоришь: «Почувствуй любовь, пупсик!».
Доведённая до отчаяния домохозяйка не согласна.
— Да, конечно же, всё будет хорошо, — говорит Леонора терпеливо. — Но любовь без фильтра, это, знаешь, слишком. Вот почему мы должны начать с тисков для больших пальцев, фаллоимитатора и гарроты. Это что-то вроде солнечных очков, потому что в противном случае свет может ослепить. Ты должна приближаться к нему постепенно. К осени вместо порки ты можешь уже ласково целовать его взасос. А к концу года оставить только ножные кандалы и длинный кнут.
Связь прерывается. Леонора бормочет какую-то мантру, чтобы преодолеть раздражение. Тильте кладёт перед нею флэшку.
Мы встаём вокруг экрана. Конечно же, у Леоноры с собой ноутбук, и, конечно же, на «Белой даме» высокоскоростной интернет. Компьютер включается, Леонора бросает взгляд на дисплей, и на сей раз мантры недостаточно, она ругается скверными словами.
— Тут требуется код доступа. Я ничего не могу сделать.
— Ты его взломаешь. — говорит Тильте.
— На это надо три дня. А мы приплываем через девять часов.
Тильте качает головой.
— Если не принимать во внимание системы распознавания голоса, то папа и мама совершенные младенцы по части информационных технологий. Они даже не в состоянии зайти на страницу школы, чтобы посмотреть, когда будет следующее родительское собрание. Так что код должен быть совсем примитивным.
— Даже стандартные коды могу оказаться лабиринтами, — говорит Леонора.
Мы с Тильте и Баскером ничего не отвечаем. Но наше молчание заключает в себе мягкое давление.
Множество, множество раз, когда Леонора уставала от вегетарианской пищи, она на короткое время прерывала свой ретрит и тайком приходила к нам домой, где отец подавал на ужин телячье филе «Cordon Bleu», свиной студень, утиные бёдрышки и несколько бутылок по три четверти литра особого пива, сваренного на пивоварне Финё.
От нас так просто не отделаешься, и Леонора это прекрасно понимает. И кроме принятия неизбежного, в её взгляде — как это нередко бывает у взрослых, которые сто лет тебя знают, — сквозит удивление от того, что сами они остаются на одном месте, в то время как мы с бешеной скоростью несёмся вперёд.
— Когда вы были маленькими, — говорит Леонора, — вы были… как бы это сказать… помягче.
Она открывает мини-бар и достаёт бутылку холодного белого вина.
— У меня цог, — говорит она. — По-тибетски это означает сокровище, возможность передать что-то из того, что наработано в ретрите. Когда цог, можно пить вино.
Есть только одна вещь, более абсурдная, чем обоснование набора правил великих религий — это обоснование права нарушать эти правила.
— Мы и остались мягкими, — говорит Тильте. — Просто теперь мы настойчиво мягкие.
♥Мы стоим на корме, наблюдая, как Финё погружается в море. Когда узнаёшь, что твои родители собираются украсть распятий на четыреста миллионов долларов — или что там они ещё решили прибрать к рукам, — просто необходимо глотнуть свежего воздуха. Осмелев, на небо осторожно выползает луна, и нам становятся видны очертания острова — длинного, тёмного возвышения, разбросанные по нему огоньки и скользящий по небу луч прожектора Северного маяка. Здесь, на палубе, я вдруг неожиданно понимаю, что мы с Тильте никогда не вернёмся назад — наверное, потому, что скоро станем совсем взрослыми.
Вы, конечно, можете сказать, что нам стоит заткнуться, парню четырнадцать лет, сестре шестнадцать, и что он такое о себе думает, он, что, решил стать бродягой? Но позвольте мне объяснить: многим людям так никогда и не удалось попрощаться с домом своего детства. Очень многие их тех, кто родился на Финё, рано или поздно возвращаются на остров, а если не возвращаются, то в Грено или Орхусе вступают в отделение Общества жителей Финё и, нарядившись в национальный костюм, ходят по четвергам на собрания, где танцуют под звуки нашего островного менуэта в набитых соломой деревянных сабо. И так бывает не только с выходцами с нашего острова. Люди всегда стремятся туда, где родились, и на самом деле, может быть, дело и не в месте, потому что, говорят, есть исторические примеры за последние двести лет, когда даже родившиеся на Амагере мечтали снова туда вернуться.
У меня есть подозрение, что дело тут в чём-то другом, а именно в родителях. У датской семьи есть оборотная сторона, и эта оборотная сторона как будто намазана клеем. Это становится особенно ясно, если играешь в футбол. Я не раз видел, как какой-нибудь восемнадцати- или девятнадцатилетний «малыш» Фригаст несётся по полю, а у боковой линии стоят и орут его родители, и тут ты думаешь: «Ничего себе! Может, ещё и в туалет брать с собой маму и папу?»
Интересно, что мы с Тильте оба, стоя на корме, чувствуем свободу. Да, мы в каком-то смысле потеряли родителей, и в чём-то это ужасно: подумайте, четырнадцатилетний мальчик остался сиротой. Как будто у тебя из-под ног выдернули ковёр. Но вот что занятно — и об этом редко кто говорит — что, как только исчезает ковёр, у тебя впервые возникает возможность понять, как ты себя чувствуешь, стоя прямо на земле, и чувствуем мы себя сейчас очень даже неплохо — разве что следует принять во внимание, что мы не на земле, а на палубе «Белой дамы».
Совершенно очевидно, что это мгновение следует использовать для своей никогда не прекращающейся духовной тренировки, и надо признать, что для тренировки этой сейчас наступили лучшие дни, потому что внезапно мы уже не чей-то сын, чья-то дочь и чья-то маленькая собака — мы парим над Морем Возможностей, и скажу вам, что это ужасно, но это и опьяняет.
К сожалению, на судне две открытые кормовые палубы, и на той, что находится под нами, мы замечаем Александра Финкеблода, который вышел посмотреть на исчезающий вдали Финё, видимо предвкушая тот день, когда навсегда покинет остров, так что мы удаляемся в задумчивости, размышляя о том, какого чёрта Александр Финкеблод делает на борту «Белой дамы».
Чтобы объяснить, почему мы с Тильте несколько опасаемся нашего директора школы, мне следует сказать, что, к сожалению, многое свидетельствует о том, что у Александра Финкеблода сложилось неправильное представление о моей семье и, в частности, лично обо мне.
В тот день, когда у него была первая стычка с Тильте по поводу значения слова Каттегат, мы с Баскером во второй половине дня направились к одному из тех приятелей, которые прежде подбивали меня таскать вместе с ними вяленую камбалу, чтобы сообщить им, что я собираюсь начать новую, чистую, законопослушную жизнь.
По пути мы с Баскером встретили Александра Финкеблода, выгуливавшего Баронессу, и, когда Баскер и Баронесса увидели другу друга, она решили реализовать свою влюблённость, если вы понимаете, что я имею в виду. Александр Финкеблод пришёл от этого в неистовство и начал бить Баскера, а я при этом пытался успокоить его, заверяя, что могут получиться красивые щенки, подумайте только, если они унаследуют сноровку, ум и доброе сердце Баскера и длинные ноги Баронессы, возможно, нам на Финё удастся создать новую породу, развести её и сфотографировать для рекламной брошюры, и не лучше ли нам найти табуретку для Баскера, ведь Баронесса метра полтора в холке, так что ему трудно до неё дотянуться.
Против всех ожиданий это не успокоило Финкеблода, он взял Баронессу на поводок и отправился восвояси. Но мне показалось, что нехорошо так расставаться; если ты относишься к духовно ищущим, то очень важно думать сердцем, так что я пошёл за ним и стал уверять его в том, что всё равно прекрасно его понимаю, он наверняка боится того, что щенки унаследуют внешность и ум Баронессы и шерсть Баскера, тогда ничего не останется, как скормить их Белладонне. К сожалению, у меня не было никакой возможности донести эту мысль до Финкеблода, потому что он стал бить меня поводком, и удары оказались чрезвычайно точными — не исключено, что своё звание доктора педагогики он получил за умение наказывать учеников собачьими поводками, так что нам с Баскером пришлось удирать от него со всех ног.
Тут — ни больше ни меньше — судьба распорядилась так, что те самые друзья, у которых я только что был в гостях и которых я не стал бы называть местной мафией, потому что и сицилийская, и восточноевропейская мафии, если бы они попытались обосноваться на Финё, обнаружили бы, что они просто хор девочек Датского радио по сравнению с теми личностями, которые живут у нас на острове, так вот эти мои товарищи уговорили меня всё-таки в последний раз отправиться в поход за вяленой камбалой-лимандой. И тот сад, в котором я чуть позже оказался на сушилке с камбалой в свете полной луны, — оказался садом старого дома смотрителя маяка, ныне принадлежащего министерству образования, куда и поселили Александра Финкеблода с Баронессой. Ремонт дома закончили всего за день до этого, так что мы никак не могли знать, что там уже кто-то живёт. К великому несчастью, Александр и Баронесса, выйдя на улицу, чтобы полюбоваться луной, замечают меня, и тут выясняется, что единственное, что Финкеблоду нравится на Финё, — это камбала-лиманда, и мне удаётся сбежать только потому, что Баскер и Баронесса снова демонстрируют взаимную привязанность, а так же благодаря удачному преодолению забора приёмом «фосбери-флоп».
