Марина Королёва - Верещагин

— И все-таки?

— Может быть, тебе будет интересно. Я сходил вчера в Большой зал, на концерт.

Его-то я об этом точно не просила.

— И как?

Он помолчал.

— Знаешь, это гениальная музыка. Я не ожидал, правда. И там, ближе к концу уже, есть такой фрагмент… никогда не могу запомнить названия частей в этих длинных концертах… но вот этот фрагмент будут играть потом все оркестры мира. Это портрет, и я точно знаю чей.

Я потерла плечо, оно сильно ныло после перелета.

— Скажи, а какой он сейчас?

Доктор помолчал.

— Не знаю, я сидел далеко. Видел только, как он выходил в конце на поклоны. Кажется, не сильно изменился.

И потом, после паузы:

— Бедный… Бедный, бедный…

На следующий день я отсыпалась, а потом вышла на работу. Коллеги после утренней летучки хотели было устроить чай — надо же было отметить нашу премию, за которой меня отправляли в Прагу, — но Верещагин так на всех нас посмотрел, что чай пить расхотелось.

— А поработать вы не хотите сегодня? — Он умел поднять настроение с утра, этот Верещагин.

Все разошлись, мы с ним сидели за своими компьютерами, просматривали новости.

— Да, ты же просила оставить тебе отснятый материал из консерватории! Так мы оставили. Сказать где?

— Ага, давай, после выпуска вечером посмотрю.

Новости меня уже затянули. Прерываться не хотелось, тем более не хотелось смотреть второпях, между делом репортаж о Кончерто гроссо. Я долго ждала, еще полдня можно было подождать. «Со временем ты всё поймешь» — услышала я голос Профессора — так, как будто он сказал это из-за соседнего стола.

В середине дня, после второй летучки, когда картина нашего выпуска почти уже выстроилась, оставались детали, я вышла за кофе. Можно было и отправить кого-нибудь, но мне хотелось пройтись. Вернулась я минут через двадцать, и мне сразу что-то не понравилось в Верещагине. Он сидел, уткнувшись в экран, а когда я вошла, посмотрел на меня, как мне показалось, смущенно. Это было так на него не похоже, что я встревожилась.

— Ты чего? — я поставила кофе на стол, один себе, один Верещагину, мы пили с ним одинаковый, черный, без молока и сахара.

— Слушай, — он, казалось, колебался. — А как зовут этого твоего композитора… ну, который концерт про Верещагина написал?

— Не про Верещагина, а по «Верещагину». Я говорила тебе — это книга, «Верещагин».

— Да ладно, понятно. Так как фамилия?

Я сказала. Он еще раз посмотрел на экран компьютера, потом на меня. Взял кофе.

— Так что? — переспросила я.

Он снял крышку со стаканчика, глотнул кофе.

— Горячий… Ты только… это… Похоже, он того, умер сегодня.

Кто? Мне казалось, я это прокричала. На самом деле я не сказала ни слова. Как стояла, так и осталась стоять. Верещагин посмотрел на меня внимательно.

— Эй, ты в порядке?

Я молчала.

— Эй…

Он встал, подошел ко мне, заглянул в лицо. И тут я набросилась на него. Я била его кулаками в грудь, барабанила, стучала:

— Да как ты можешь? Да как ты вообще можешь? Зачем ты? Как ты это смеешь? Зачем?! Да что ты вообще понимаешь, идиот несчастный?! — и еще, и еще какие-то слова и оскорбления, вслед за которыми хлынули слезы.

Верещагин не пытался меня остановить.

— Давай, давай, — он даже как будто ободрял меня, — ничего, давай, так будет лучше, давай.

И я била, била и плакала, и так было, пока слезы вдруг не закончились.

— Откуда ты знаешь? Кто сообщил? — спросила я Верещагина, хотя и знала, что ошибки тут быть не может.

Он протянул мне распечатку. Три строчки. Композитор, профессор консерватории, скоропостижно, от сердечного приступа, возраст, дата и место похорон… Я сотни раз читала такие сообщения.

— Извини, — сказала я тихо. — Извини, что я тебя так.

— Ничего, свои люди, — отозвался Верещагин. — Никогда еще не был боксерской грушей. Интересное ощущение.

На этот раз мне ни о чем не пришлось просить: в вечерних новостях Верещагин оставил место для Профессора. Он сам прочитал эту новость (я бы не смогла) и повторил репортаж из консерватории.

Вот и всё.

Ветер гонял по аллее первые сухие листья. Удивительно, откуда они брались: деревья стояли еще зеленые, тепло было летнее, и только по этим листьям можно было понять, что сентябрь не за горами.

Мы подходили к воротам кладбища. Посмотрели на табличку при входе: часа два у нас еще оставалось. Кладбище было старое, почти в центре города, контора у самых ворот. Мы зашли, назвали фамилию, нам тут же бросились рисовать план, показывать, где это, предложили проводить… Слава — это когда тебя узнают уже и на кладбищах, подумала я невесело. Профессор это оценил бы.

От провожающих мы отказались, и так все было понятно.

— Погуляй тут пока, — сказала я Доктору, — я сначала одна. Приходи минут через двадцать, ладно?

Он остался на центральной аллее. А я пошла по маршруту, который мне нарисовали в конторе. Ну, вот и он.

— Пришла, — я села на корточки перед холмиком. — Вот я и пришла, Профессор.

Памятника пока не было, только табличка.

— И еще — вот.

Я достала из сумки «Верещагина», положила книгу прямо на землю, на холм. Мне теперь незачем было держать ее у себя.

— Что будет дальше, Профессор? Скажи мне, ты всегда всё знал.

Глупо было ждать ответа, да я и не ждала. Сама, теперь уже сама.

Доктор пришел ровно через двадцать минут. Помог мне подняться, постоял рядом.

— Пойдем? Или ты хочешь еще побыть?

— Нет, можно идти.

Я еще раз прикоснулась к холмику, и мы пошли вверх по аллее. Только сейчас я заметила в верхушках деревьев первые желтые листья. Значит, все-таки осень.

И еще я вдруг поняла, что плечо больше не болит, как будто стрелу вынули и рана затянулась. Подвигала рукой, подняла, опустила. Нет, не болит.

Концерт окончен.