Марина Королёва - Верещагин
— В общем, я пошел, — Доктор уже был у дверей, — а к вам тут посетители.
В палату входили родители с сумками. Я заметила, что Доктору они улыбнулись уже как доброму знакомому, и мне это тоже вдруг понравилось.
Вообще те первые два дня после операции были необъяснимо счастливыми: звуки, запахи, краски, вкусы — все казалось новым, многократно усиленным, люди, все без исключения, были прекрасны. А главное, я почти не вспоминала Профессора, вся эта история отодвинулась куда-то, размылась, стерлась. Я знала, что эта передышка ненадолго, так потом и оказалось, но тем ценнее она была. У меня даже появилась иллюзия, что моста между нами больше нет и я иду уже вовсе не над пропастью, а по твердой почве, что я одна и свободна.
Доктор, как и обещал, заходил каждый день, иногда и не один раз. Я вдруг поймала себя на том, что жду его визитов: оно и понятно, говорила я себе, в больнице ведь смертельно скучно. Если ординаторская в нашем отделении была свободна, мы уходили туда, он, на правах хозяина, поил меня «докторским чаем», в который они, хитрецы, добавляли ложечку коньяка, я угощала его родительскими гостинцами. Разговоры наши были нехитрые: как я себя сегодня чувствую, температура, болит ли шов. Мне было с ним легко, я не обдумывала слов и жестов, да и странно думать о церемониях, когда ты в больничном халате.
В общем, благодаря моему Доктору неделя прошла быстро, и можно было идти домой. Мы заранее договорились, что Доктор подойдет к нам в отделение к моменту выписки, но вот я уже получила свою бумажку со штампом, собрала вещи, оделась, а его все не было. Ну что ж, сказала я себе, значит, занят, позвоню ему потом, поблагодарю, телефон у меня есть.
Я шла по больничному двору к воротам, когда увидела вдалеке Доктора. Он бежал ко мне от проходной, в одной руке сумка, в другой огромный букет. Я даже представить себе не могла, что бывают такие букеты — точнее, не могла себе представить, сколько они сейчас могут стоить.
— Вы с ума сошли, Доктор! Зачем это?
Он запыхался и поэтому, наверное, ничего не ответил, просто вложил букет в мою руку, а из другой руки забрал мою сумку.
— Извините, не успел, пришлось вам тут одной идти. Пойдемте, такси за воротами. И ухватитесь за меня покрепче, вдруг голова закружится — такое бывает после операций, и еще как.
И снова мне захотелось прикрыть глаза, растянувшись на теплом песке обретенного берега, и ни о чем больше не вспоминать. Блаженство.
Потом уже, в начале зимы, когда мы с Доктором перестали валять дурака и разъезжаться вечерами по своим съемным квартирам, а оставались в какой-то одной, я все ему рассказала. Я готовилась к этому несколько дней, выстраивала пирамидки из слов, подбирала первую фразу, волновалась. Но меня ждало разочарование: он совсем не удивился, как будто я только что сказала ему, как холодно на улице.
— Ну и что? Я это знаю.
— Откуда? — я даже разозлилась. — Это он тебе рассказал?
— Да что ты, — Доктор замахал на меня руками, — конечно, нет. Я все понял, когда зашел к нему тогда весной, без предупреждения, и застал там тебя.
— Неужели это можно было понять?
— Любовь скрыть нельзя. Это ненависть можно.
— Да, наверное, ты прав.
Мы помолчали.
— И ты хочешь сказать, что не будешь меня за это ненавидеть?
— О господи, и эта девушка говорит что-то о любви! Нет, милая, должен тебя разочаровать: ты ничего о любви не знаешь.
— А кто знает?
— Я, — сказал он просто. — Я знаю. Никто…
Я знала уже, что он скажет дальше, и он это сказал:
— …не будет любить тебя так, как я.
Я не знала, плакать мне или смеяться. Получилось что-то среднее. Но он, наверное, решил, что я собираюсь заплакать, поэтому стал меня обнимать. «Что я делаю?» — мелькнуло у меня в голове, ведь я еще полгода назад умирала от любви к другому человеку, я была больна им, иногда мне казалось, что я и сейчас еще больна. Я так и спросила своего Доктора:
— Но ведь ты понимаешь, что это болезнь? Сразу она не проходит, и ты все время будешь об этом помнить. И еще — я же сказала тебе, он иногда мне звонит, до сих пор, и я ему отвечаю.
— Милая, — услышала я у своего уха, — ты забываешь, что я доктор. Подумаешь, болезнь, не видали мы больных, что ли? Отвечай на здоровье и ни о чем не думай. Теперь все будет хорошо.
Я немного отстранилась, но только затем, чтобы проверить объятие, в который раз уже. Оно было идеальным, вот что, — если, конечно, бывают на свете идеальные объятия.
— Да, и вот что: я давно не был у Профессора, с тех пор, как ты угодила в больницу с аппендицитом. Мне звонила на днях его жена, и я сказал, что бывать у них больше не смогу. Я знаю, это не очень-то вежливо, особенно вот так, без объяснений, но зато честно.
На следующий день я сказала хозяевам квартиры, что снимать ее больше не буду, пусть ищут новых жильцов. Вещи мои мы с ним перевезли к нему на такси в тот же день.
А еще через неделю ко мне в редакционную комнату заскочил приятель, который недавно ушел на какое-то новое телевидение — я толком и не знала, на какое. Посидел недолго, выпил чаю, мы поговорили о том о сем, а потом он выманил меня в коридор.
— Слушай, там классно. Что ты сидишь здесь, в этой дыре?
— Это в телецентре-то?
— А что телецентр? Конечно, дыра. Настоящее телевидение сейчас не тут делается. У нас там, конечно, таких помещений и в помине нет, зато какой драйв! Но и помещения будут потом, увидишь. Короче, приходи, попробуешься. Я уже сказал, что у меня на примете есть классный редактор.
Почему бы и нет, подумала я, и в первый же свой выходной позвонила по телефону, который он мне оставил. Решительный голос на том конце трубки мог с успехом принадлежать человеку, который только что выпрыгнул из окна горящего дома. Ох уж эти службы новостей с их вечными трагедиями и беготней наперегонки. Я еле успела сказать свою фамилию и предупредить, что сегодня к ним приеду, — а он уже отключился.
Настоящее телевидение, как назвал его мой приятель, делалось чуть ли не на чердаке: то есть один этаж был нормальный, хотя и выглядел так, как будто его вчера разгромили, а на второй надо было подниматься по железной лестнице. Как они тут с камерами бегают? — подумала я. Но все камеры, как выяснилось, были на нижнем этаже, наверху сидели редакторы и корреспонденты. Туда меня и отправили, знакомиться с начальством.
Ничего похожего на кабинеты не было. Человек пятнадцать сидели на небольшом пространстве, без всяких перегородок, за столами, которые примыкали друг к другу вплотную. Курили все! Да, подумала я, долго мне здесь не продержаться.
— А, точно, она же не курит, — сказал мой приятель седоватому человеку, который, по моим прикидкам, был здесь главным.
— Не проблема, — пожал тот плечами, — вон Верещагин у нас тоже не курит. Ничего, работает себе. — И он кивнул головой в угол, где за столом, уткнувшись в газеты, сидел мрачный человек в очках.
— Простите, вы сказали — Верещагин?
Видимо, я произнесла это слишком громко. Человек по фамилии Верещагин услышал, оторвался от газет, буркнул:
— Чего надо?
Дружелюбием тут не отличались.
— Познакомься, наш новый редактор, — сказал ему мой приятель.
— Э, минуточку, не торопись! — тут уж я запротестовала.
— А чего волынку тянуть? Тебе же у нас нравится?
— Подожди, я должна посмотреть, попробовать. Подумать, наконец.
— Вот и оставайся, и пробуй, а думать тут нечего. Составите с Верещагиным партию ненавистников курева, глядишь, и мы меньше дымить будем.
Верещагин из угла кивнул мне — давай, мол, я согласен. И я осталась.
Поздно вечером, когда закончился их последний на сегодня выпуск новостей и волшебная коробочка студии, какой она выглядела под софитами, превратилась в конуру, где еще и табачищем воняло, я позвонила Доктору. То есть теперь уже почти домой.
— Скоро вернусь. У меня тут есть интересное предложение, надо поговорить.
Вообще-то они хотели ответа прямо сейчас, но это уж дудки, сказала я — не им, себе. Я решила, что посоветуюсь с Доктором. А пока пошла к метро. Грязь кругом была непролазная, у входа в подземку сидели двое нищих, один с длинными седыми космами, в ватнике. Сердце дрогнуло. Глупо, и не похож совсем. Я поспешила зайти в метро.
На эскалаторе снова вспомнила: Верещагин, надо же. Потом, в суете, я и думать о нем забыла, а сейчас вернулась к этой странной детали дня, которой никому в мире не могла бы объяснить, кроме одного-единственного человека. Зато он наверняка понял бы и не стал крутить пальцем у виска. Жди, вспомнила я вдруг, всматривайся в знаки, тебе всё покажут.
Когда Доктор открыл мне дверь, я с порога сказала ему:
— Знаешь, я согласна.
Он засмеялся, и я не сразу заметила, что он прикрывает лицо рукой.
— Чего ты смеешься? Я о новой работе! — в это время я ставила сумку на тумбочку и снимала сапоги. Потом оглянулась. Доктор по-прежнему закрывал рот ладонью.
