Айи Арма - Избранные произведения писателей Тропической Африки
— Впрочем, завтра все будет в порядке, — добавил он.
— Тебе помогут, не тревожься. — Фоли даже задыхался от сострадания. — Мы отвезем тебя туда, где тебе обязательно помогут.
Последняя фраза лихорадочно закружилась в его сознании перемежающимися волнами знобящего страха и жаркой благодарности. Помогут ему, обязательно помогут, просто помогут, обязательно помогут. Людей, стоящих у его кровати, заслонило тревожное воспоминание, вызванное словами, которые он впервые услышал в песне, несколько раз потом приходившей ему на ум. Женский голос, высокий и чистый, пел в бездонной тишине о том, как желанная, жалея тебя, лживо клянется в вечной любви, но эти клятвы помогут тебе…
Решив почему-то, что сейчас очень важно выяснить все вопросы, связанные с культом приносимых благ, он спросил:
— А где Наана?
И тотчас пожалел об этом.
— Наана? — Почти шепотом переспросила мать.
— Меня никуда не надо везти, — сказал он. — Я скоро совсем поправлюсь.
— Мы поедем с тобой, — сказал Фоли.
— Да-да, мы поедем с тобой, — сказал и Квези.
Игла боли опять воткнулась в его череп, а подступившая к горлу тошнота наполнила рот привкусом желчи. Он даже не мог вспомнить, когда последний раз ел мясо, но отрыжка у него была именно мясная. Его мутило, и легкие требовали свежего воздуха. Он попытался встать, чтобы открыть окно, но сейчас же бессильно опустил голову на подушку. Посмотрев вверх, он встретил три пары внимательных и теперь уже совершенно неумолимых глаз. Ему сделалось легче от того, что они пришли, он действительно нуждался в помощи.
— Я совсем разболелся, — удивленно выговорил он.
— Мы поедём с тобой, — сказал кто-то из пришедших.
Он одевался и думал, что не сумеет одеться до скончания века, так мало у него было сил. Он не мог идти без поддержки и несколько раз просил за это прощения, и никто из них ему не отвечал. В машине его снова стало мутить, и он был слишком слаб, чтобы сидеть ровно, но, когда машина тронулась, ночной ветерок освежил его, и, сев нормально, он спросил:
— А куда мы, собственно, едем?
Ему ответила только мать — вернее, не ответила, а сказала просто:
— Все будет хорошо, сынок. Успокойся.
Он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Шум мотора выплыл из черноты искривленным крутящимся колесом, которое однообразно приказывало ему: ус-по-кой-ся, ус-по-кой-ся, ус-по-кой-ся. Но вскоре он заметил, что команда, вроде бы и не изменившись, приняла странную, угрожающую форму: у-по-кой-ся, у-по-кой-ся, у-по-кой-ся — приказывало теперь искривленное колесо. Потом оно стало убеждать его, что ему по-мо-гут, по-мо-гут, по-мо-гут, и он опять вспомнил слова о желанной, которая лживо клянется в вечной любви, но его сил хватило только на то, чтобы открыть глаза и равнодушно, как ему казалось, спросить:
— А все-таки — куда же мы едем?
Вместо ответа Квези и мать — он сидел между ними — одновременно положили ему руки на колени. И тут до него дошло, что они сторожат его, как стражники — заключенного, а Фоли, который ведет машину, сидит впереди один. Доехав до площади, Фоли описал полуокружность и свернул влево. За окном промелькнуло бело-серое здание Ассоциации молодых христиан, потом темная глыба Архива, и машина выехала на площадь перед городской психиатрической больницей. Тогда, сжигаемый мучительным желанием вырваться из рук своих спасителей и глотнуть свежего воздуха, Баако, позабыв о том, что он еле держится на ногах, грубо навалился на Квези, мгновенно открыл левую дверцу и резко выкрикнул:
— Стой!
Завизжали тормоза, и машина остановилась в нескольких ярдах от кромки тротуара, а он, воспользовавшись минутным замешательством родственников, протиснулся мимо Квези, распахнул дверцу и выбрался на мостовую. Однако все трое мигом опомнились, выскочили вслед за ним, и мужчины начали осторожно приближаться к нему.
— Оставьте меня в покое, — сказал Баако. Они приостановились, и он спросил их: — Что вам нужно? Куда мы едем? — Ни Фоли, ни Квези не ответили, и оба, словно по команде, опять двинулись вперед. Он глянул на мать. Вокруг было темно, только под фонарями лежали яркие круги света, но все же он заметил, что мать боится, хотя и не понял — его или за него. Мать тоже не проронила ни слова. В полном молчании двое мужчин неуклонно приближались к нему, а он, понемногу отступая, пытался с ними заговорить, спрашивал, что им нужно, и умолял оставить его в покое. Когда они подступили достаточно близко, Квези метнулся вперед, схватил его за руку и, выкручивая ее, попытался притянуть к себе. Фоли на секунду замешкался, однако тут же преодолел оцепенение и неуклюже подскочил к ним. Баако было заколебался, но, с ужасом подумав о том, как они его сейчас скрутят, в отчаянии коротко взмахнул свободной рукой, и от резкого удара по лицу Квези болезненно охнул, а Баако, не испытывая ни малейшего сожаления, угрюмо отметил про себя, что теперь, если ему не удастся удрать от них, он пропал. Двое преследователей снова начали подходить к нему — медленно и осторожно. Он повернулся и побежал.
Сначала ему было трудно, но вскоре он ощутил, что двигается необычайно свободно. Сзади раздавался тяжелый топот преследователей, и он, упруго отталкиваясь от земли, побежал вниз по улице, свернул у перекрестка не вправо, откуда они приехали, а влево и, пробежав еще немного, понял, что больше не слышит звуков погони. Он оглянулся на бегу и увидел только спины возвращающихся к машине родственников. Его тревога улеглась. Усталости по-прежнему не было, и ему почудилось, что он смотрит на себя со стороны, откуда-то сверху, как будто внизу, на далеком экране, повторяется все, что случилось с ним за последние полчаса. Мимо проплывали дома, переулки, невысокие ограды, а потом показалась неоновая вывеска гостиницы «Авенида».
Ему стало не по себе, когда он подумал, что это напоминает прокручиваемую назад киноленту. Однако он заставил себя успокоиться, перешел на шаг и неспешно двинулся вперед — по аллейке, которая запомнилась ему еще со дня возвращения домой. Вокруг было темно и пустынно. Ни шороха, ни огонька Внезапно во мраке блеснули кошачьи зрачки, и, вздрогнув он испуганно вскинул руку к лицу, на мгновение представив себе обнаженные когти, вцепившиеся в глаза беззащитной жертвы, — откуда явился этот образ, он так и не понял. Но город окутывало мирное безмолвие, казавшееся ему безграничным. И только один раз тишину нарушило болезненное, режущее слух завывание кошек. Во флигеле все окна были черными — путники уже спали, запоздавших среди них не было. Свернув налево, в узкий проулок между двумя оградами, Баако оказался на какой-то маленькой улочке и, миновав паутинное хитросплетение узких улиц и переулков, вышел к Адабраке; но, увидев, что тут все еще людно, он опять повернул и вскоре выбрался на Окружной проспект — широкий и сейчас совершенно пустынный. Баако обогнали два полицейских джипа, а когда он переходил на другую сторону проспекта, проехал грузовик. И снова настала покойная тишина.
Он опять побежал, радостно ощущая, что может пробежать многие мили, не почувствовав ни малейшей усталости. Сжал на бегу кулаки, потом разжал их и пошевелил пальцами; попробовал, может ли, не останавливаясь, пошевелить пальцами ног, и это тоже удалось ему; послушные мускулы вливали в него счастливую, редкостную уверенность в своих силах. Свободно, в два прыжка перемахнув на перекрестке через рельсы, он помчался дальше — мимо издательства «Гвинея», мимо кладбища, потом свернул направо и, добежав до площади, шагом пошел в гору по Межевой улице. И тут ему опять стало плохо. Вспотев во время бега, он ощущал теперь легкий озноб, и страх заставил его подумать о возвращении домой. Но даже и сейчас он был уверен, что может обежать всю Аккру. Только вот бежать-то ему хотелось в одно-единственное место, а Хуана, жившая в этом месте, все еще не вернулась из поездки в Америку. Ему сделалось грустно — от одиночества, от плохого самочувствия, от того, что Хуана ездит отдыхать в свою Америку… Но ее отпуск кончался через три недели, а кроме того, она говорила, что, может быть, вернется гораздо раньше.
В голове снова вспыхнула боль — маленькая дрожащая искорка. Он подумал, что, вернувшись домой, обязательно примет аспирин или что-нибудь в этом роде. Приближаясь к своей ограде, он увидел, что у калитки стоят теперь две машины, но сейчас ему было не до того. Боль разрасталась, и его начинало пошатывать. Когда он вошел в свою комнату, там никого не было. Он запер дверь, разделся и лег.
Ему не давал покоя тревожный вопрос: сколько у него осталось денег? Он постарался забыться, но не смог и, встав, вынул из брючного кармана бумажник. Из бумажника — он вытряс его содержимое на кровать — выпало несколько седи, использованные транспортные билеты да гладкая прямоугольная карточка. Он выключил свет, лег и постарался уснуть. В виске дергался пульс, и уснуть было невозможно. Пульс наливался болью и вспыхивал словами: ничего страшного, совсем ничего, ничего, ничего, ничего, ничего, дурацкое происшествие, завтра все кончится, ничего страшного, ничего, ничего. Через некоторое время пульсация стала менее четкой, стихла совсем, слова погасли, и в мозгу зажглось ровное серое безжизненное сияние — немое, но исполненное зловещего безжалостного смысла: все очень страшно, сегодня страшно, а завтра все будет еще страшнее, с тобой, со всеми, со всей страной, ты не можешь спастись, ты не можешь, не можешь, ты не можешь спастись, тебе некуда деться, перестань думать, успокойся, спи, успокойся, да думай же, думай, не спи, во сне-то и начнется все самое страшное, страшное, страшное, страшное, страшное.
