Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Высекла на бегу из домика, по этажам, как из музыкальной шкатулки, местами знакомые мелодичные звуки — местами хриплые окрики:
— Наа-я! Орррррошэнсафт!
— Вос из?!
И, дохлебывая оранжевую бутылочку, вылетела в сад — на удивление парно́й, после ледяной ночи, словно как раз вчерашней ночью у природы, которую лихорадило, счастливо миновал кризис.
И на улице, пока они спринтовали с Катариной к школьному автобусу, и в автобусе, где Катарину поджидал с холодными политкорректными поцелуями человек-ящерица в одинаковой с Катариной вымороченной куртке, и потом — в школе, где в фойе перед круглой лобной сценой уже собралась любопытствующая толпа, а Аня, вусмерть смущенная тем, что из ее дня рождения устраивают эдакое кирикуку («Пусть немцы видят, как мы дружно друг друга поздравляем!» — назидательно приговаривала Анна Павловна), бросилась к Елене, в шелковой креветочной днёрождёванной кофточке с резным воротничком, в фейерверке юбки по колено, и с бордовой катастрофой на лице — везде, везде, вне зависимости от настроения и декораций, всё так же навязчиво, как и в ванне, разило бабл-гамом — пока Елена не сообразила, что Катаринино зелье для волос запашок имело ровно такой же, как и ее банная пена, только еще более концентрированный; и смешно было, что волосы пахнут чем-нибудь кроме чистых волос. И вдесятерне смешным казалось то, что вокруг нее вдруг зримо материализовался — в издевательской галантерейной насыщенности — фоновый запах туманностей ее ванных фантазий.
На сцене уже красовался Матвей Кудрявицкий: подкручивал гитару. Елена заметила, что на нем — новые джинсы и джинсовая рубашка.
— А я вчера сразу в Ка-ка-кайфхоф вввернулся! — заорал Матвей, завидев ее. — Ка-ка-ка-как только ты ммменя бббросила, сел в Эс-Баан, потом сижу дддумаю: да-дайкая я ку-ку-ку-ку-плю хоть что-нить, все равно ч-ч-чего! И ве-ве-вернулся! А та-там на ра-ра-распрадаже у-у-у-урвал. П-п-п-ришлось п-п-ятый раз один б-б-билетик п-п-п-робивать на об-братном п-п-п-пути! — объяснил Матвей, заикавшийся, по привычке, в школе всегда на порядок длиннее и обстоятельнее.
В гимназические двери вбежала запыхавшаяся, накрашенная в хохломской гамме и с расфуфыренными кругляшками авроидной прически, Лаугард, со злополучным расписным платком на плечах — ей Анна Павловна поручила выступать вместе с Кудрявицким.
Анна Павловна уже долбила, как дятел, указательным пальцем собственные часики на серебристом металлическом браслетике:
— Скорей же! У них же уже уроки сейчас начинаются!
И Кудрявицкий, выразительно вперив в Аню со сцены актерски-влюбленный взгляд, затянул, «Гори, гори, моя звезда!». Пел он на удивление музыкально и ровно, летел словно на коне, гладко перепрыгивая через все кочки согласных (так что не понятно даже было, с какого это бодуна речь его запиналась, когда ходила пешком). Бойкая Лаугард подхватила романс, чудовищно фальшивя и подвывая.
Аня, мучительно стесняясь — не ясно перед кем (остальным-то шло все в кайф) — за все происходящее, отводила взор куда подальше, в самую дальнюю стену — а именно — к явно давно привлекавшему ее буфету.
Чернецов, которого на сцену не пригласили, вдруг начал подыгрывать из толпы на своей гитаре, витиеватым контрапунктом импровизируя.
Анна Павловна закатывала глаза и клялась удавить этого гада собственными — вот этими вот самыми! — нежными ручками, как только вернутся в Москву.
После блиц-концерта, немцев позвали выпить за Анино здоровье — в ту же самую, светлую, классную комнату, где на прошлой неделе давали интервью: класс, казалось, все еще пах мохнатым микрофоном.
На двух сдвинутых партах расставили сиротливые белые бумажные прессованные стаканчики. Бедной Ане, по просьбе Анны Павловны, пришлось тащить с собой из Москвы пару бутылок шампанского, и вот теперь она обходила каждого и, заливаясь краской стыда, по капле разливала в бумажные мензурки гомеопатию. Дьюрька, щеголяя непонятно откуда взявшейся гусарской ловкостью, откупоривал для Ани вторую бутылку. Таша озорно охотилась на него глазами, закусив между зубами собственный согнутый указательный палец, и с силой этой наживкой дергая, как будто помогая Дьюрьке вытаскивать пробку. А как только беззвучно заклубися белый дымок над обезглавленной бутылкой, Таша салютовала Дьюрьке, растряся руками свое ровное каре и вскинув растопыренные кисти вверх.
— Это ж надо же! А я еще этому прохвосту Чернецову в Москве хотела доверить бутылку шампанского! Думала — к нему в сумку положить, чтобы Ане помочь! — тихо гундосила себе под нос стоявшая у окна в своем обтягивающем сером свитере под горло и длинной шерстяной серой юбке Анна Павловна, раздраженно открамсывая вощеный бордюрчик стакана пальчиками, и в ритм злости лупила носком перекрещенной ноги по паркету. — Ц-ц-ц! Вот бы вляпалась!
Хэрр Кеекс, с растерянным видом, правой пятерней поскрябывая свою бороду, словно надеясь надыбать из нее первобытным методом трения какую-то недостающую информацию, торчком возвышался посреди текучей пластической композиции учеников — шампанского не пил, и вместе с Еленой праздновал Анин день рождения всухомятку: лишь инкрустированными алмазами соли зэ́ммэлями.
На Кеекса Анна Павловна тоже все время злилась и прямо за его спиной бурчала, что он вечно всё забывает, не способен ни на чем сосредоточится и ничего как следует организовать — «вон, в Дахау из-за него не поехали!»
На субъективный же взгляд Елены, Хэрр Кеекс был даже более чем годен к жизни: вот, например, только что принес и тихо вручил ей в громоздком белом канцелярском конверте А4 толстую подборку ксерокопий оперативно откопанных им где-то архивных газет со статьями про теракт на Олимпиаде-1972, и отксеренный откуда-то кусок про операцию возмездия; Елена была потрясена, что этот аутичный человек исхитрился не только запомнить, но и с академичной дотошностью аккуратно исполнить ее просьбу — с которой Елена мельком, и, положа руку на сердце, без малейшей надежды на успех, обратилась к нему еще после первой же обзорной экскурсии по Мюнхену. И Елена теперь сразу засунула торчком, как холодное оружие, свернутый трубой конверт в сумочку на боку и алкала поскорее дожить до ночи и почитать.
А на все Еленины изумленные слова благодарности Хэрр Кеекс с апломбом, по слогам, внятно и с расстановкой приговаривал, задумчиво скребя бороду:
— Ни за что! Ни за что! — безнадежно путая русские отрицательные частицы и имея в виду «Не за что!»
Воздвиженский, в своем мохнатом щенячьем свитере, вдруг нежно материализовался из ниоткуда, из небытия толпы, рядом с Еленой — вызвав в ней на расстоянии тактильную шерстяную волну тепла; и, смущенно бубня, предложил ей сходить завтра вместе прогуляться по Мюнхену.
— Мы с Ксавой придем вместе. Мне неудобно его оставлять. Ты не против? Давай встретимся на Мариен-платц?
— Свидание? — с наигранной иронией, заедая зэ́ммэлем собственное смущение, громко осведомилась Елена. — Гони телефон. Я вам вечером звякну и договоримся. Я еще не знаю своих планов.
Ровно в тот же миг Дьюрька подскочил к ней и запросто с силой дернул пальцем за джинсовый карман на ее заду:
— Какое совпадение! Мы тоже вчера с моими немцами мне новые джинсы приобрели! Классные! Уже вторые! Мои немцы унюхали, что от моих самодельных варёнок страшно воняет! Вот они меня и повели в Карштадт. А вчера они увидели, что я новенькие-то джинсы аккуратненько в сумку припрятал, а старые опять надел — и повели меня опять в магазин, вторые покупать, чтобы я новые не жалел!
Взглянув на Дьюрьку, Елена с изумлением обнаружила на нем все те же, самодельные варёнки.
— Что я, дурак, что ли? Я и вторые в сумку спокойненько сложил… — без малейшего сакрального замешательство по этому поводу тут же прокомментировал Дьюрька.
Вместе с Дьюрькой обводя взглядом дотошно вылизывающую шампанское из стаканчиков русскую компанию, они обнаружили, что с противоположного конца стола стоят в однояйцовых широких банановых обновках Резакова и Гюрджян.
— Короче: джинсы распространяются как ветрянка, — захихикал Дьюрька. — Мы теперь от немцев отличаемся только тем, что у нас нет дырок на коленях.
— Как ты думаешь, Дьюрька: слово зэ́ммэль произошло от слова зэмелах? — дурачилась Елена, выедая зубами из булки кристаллики соли.
— А что такое зэмэлах? — на серьезном глазу переспросил Дьюрька.
— Позорище ты мое! — с любовью обняла его Елена, точь в точь, как давеча на Мариен-платц, когда он искал на статуе даты жизни Богородицы.
— Что ты надо мной потешаешься?! — отпихивался и возмущался краснеющий Дьюрька. — А чем тебя немцы дома кормят, интересно? Раз ты не жрешь нифига колбасы!
— Грибами!
Прихлебывая, щурясь, пузырящееся шампанское (долитое ему, по большому блату, Аней в тройной дозе — за нее саму и за Елену), Дьюрька возмутился еще больше:
