Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Сев у окна, на ближайшее сидение, слушая, вчуже, уже потерявшие для нее от безмерной усталости всякую семантичность объявления курильщика в динамике, говорившего почему-то смазливым женским голоском, Елена приложила правый висок к холодной оконной раме и, выгоняя из зрачков расплющенное под стеклом изображение галлюциногенной пустой станции, незаметно для себя уснула.
Напротив лаял и вставал на дыбы рыжий сеттер со специальными помочами и поводком собаки-поводыря для слепых.
— Дэйзи! Прекрати немедленно! Тебя высадят из поезда! — визгливо орала на него вполне зрячая, чало-пегая хозяйка в сером дождевике с мокрым красным кончиком носа. — Высадят! — наклонялась она к псу и трясла на него своей длинной проседью, как ушами; и взирала потом с триумфальным видом на окружающих: вот мол, какого обормота на собственную голову вырастила!
Тот пытался перевизжать ее в ответ, на новом витке.
Вагон был полон.
Не вполне въезжая еще в реальность, и вяло пытаясь сообразить, проехала ли она уже Ольхинг — вычисление, которое сейчас никак не возможно было сделать по безнадежно темным окнам — ощупывая медленным взглядом пространство рядом с собой, Елена наткнулась слева, на расстоянии сонного локтя, на распахнутую амбарную тетрадь на красной пружинке — то ли с конспектами лекции, то ли с набросками непонятно чему посвящавшейся статьи — крепко придерживаемую с краев двумя судорожно сжимавшимися и передвигавшими сверху вниз колки больших пальцев как закладки, мужскими руками; лежала тетрадка на чьем-то (вероятно все той же мужской особи) заброшенном на подсобную ногу колене, в сильно потертых джинсах — и Елена, не задумываясь, как-то совершенно автоматически, стала читать немецкий текст, начиная с верху страницы:
«…выход. Поднять флаг — в знак освобождения. Носовой платок как флаг. Феномен внутренней концентрации — и, как результат, внешнее освобождение».
«При скачке должна быть подготовка и последующее заполнение. Подготовка — противоположное скачку движение. Заполнение — противоположное скачку продолжение. Мелкие длительности не должны встречаться на сильной доле. Ответ в реале, или…»
Она уже, было, хотела сказать: «Отодвиньте палец. Мне не видно дальше за вашей дактилоскопией!» — не веря своим полусонным глазам, что и вправду читает этот чудной текст, звучавший, как будто какие-то шаловливые ангелы передразнивали и пародировали окружающую ее реальность. — И тут чей-то чрезвычайно тонкий нос с нервными крыльями ноздрей (вероятно, всё той же, тетрадной, мужской особи) чуть не клюнув ее, выехал ей на встречную полосу в воздухе и нагло, тихо, безапелляционно, и главное — совершенно безосновательно — заявил:
— Как не хорошо подсматривать!
— А что вы тут разложили свои… тетради! — полусонно попыталась она улыбнуться.
Молодой человек с выпиравшим из-под белой трехкамерной перекрахмаленной рубашки, не вмещавшимся туда, кадыком и прямыми, длинными, крепкой заварки чайными волосами, забранными сзади черной бархоткой в пучок, всем своим долговязым нервно натянутым видом говоря, что ему не до шуток, чуть приподнялся, дорос ветвями до багажной полки и ухватился за зачем-то засунутый туда, и уже конечно же мятый, концертный смокинг; и в этот же миг одним неловким движением освободил в воздухе уцепленную только за уголок передней обложки тетрадь, и та радостно пропорхнула всеми страницами — но сразу же была поймана, как птица, на его отложном манжете: подбросил, заставил сложиться и пружинисто зажал на ней замок кулака; потом все-таки брезгливо взял пиджак за горло, и направился к дверям.
— Грёбэнцэлль, — объявил опять удачно сменивший пол машинист.
Сеттер и седая дама, звонко тявкающие друг на друга, выпрыгнули вместе с Еленой на следующей станции, в Ольхинге; но к сожалению, сразу же нырнули в нору под железнодорожными путями и пробежали в другую часть города, по направлению к гимназии — старая дама в дождевике, ухватившись за помочи, летела на псе, как на сёрфинге, отчаянно отпячивая пятую точку и кренясь всем корпусом назад, стараясь хоть чуть-чуть сбавить темп.
Трясясь, скорее от холода, чем от страха, но для храбрости на всякий случай здороваясь за руки с кленами дошкольного возраста, только что высаженными в гуашевые глазки пахучего чернозема, и в спешке перебирая вокруг асфальт и плиты вымершего и вымерзшего города, Елена шагала в космическом одиночестве по темной центральной улице, готовясь свернуть линкс, потом еще раз линкс, потом пронестись гэрадэаус, и затем, шарахнувшись от шороха собственных кроссовок — рэхьтс, и, не попадая зубом на зуб, твердила самой себе: «Это ведь даже удачно, что такой колотун: так я хотя бы до дому дойду, не заснув на ходу! Никаких звонков сегодня Крутакову! И даже никакой ванны! Упаду и усну — как никогда не засыпала!»
Добежав до дому со сказочной быстротой и кошачьей ловкостью, не сбившись на удивление ни в одном повороте, и в темноте сразу опознав белый домишко с приятными фактурными какушками на фасаде, как будто его со всех сторон облепили сыром «Cottage»; она с оливковой беззвучностью вскрыла переднюю дверь выданным ей утром ключом, и тут же моментально нарушила данное самой себе обещание и схватилась греть руки об уютную искусственную шубу телефона. Не зажигая света, на ощупь, пристроилась под горой, на нижних ступеньках лестницы:
— Крутаков, ты не представляешь — в Мюнхене полно дебилов! — будящим саму же себя шепотом сообщила ему она, зажав трубку между плечом и, и так и так падающей, головой.
— Ну уж наверррное не больше, чем в Москве, — обиженно за цивилизованную заграницу отрезал он.
— Да нет! Ты не понял! — чуть проснулась Елена и перехватила даже трубку в руку. — В хорошем смысле дебилов — их возят в колясках, и даже так просто выгуливают. Не знаю, почему-то это трогает. Я никогда такого в Москве не видела.
— Только это не дебилы, а дауны! Ну ррразумеется, дарррагая! А ты что хотела! В совке им же даже ведь паспа-а-аррртов не выдают. Сррразу прррячут в психушку и старрраются как можно быстрррей отпррравить на тот свет — как отходы благоррродной арррийской советской рррасы, — с упреком, как будто это она, Елена, была во всем виновата, заграссировал Крутаков; и тут неожиданно, без всякого музыкального перехода напряженно спросил: — Ты когда уже возвррращаешься?
— Что я, дни считаю, что ли?! — сонно фыркнула она. — Ну, в какой-то из дней на следующей неделе. А что?
Вспыхнул свет. Катарина нависала сверху с лестницы босиком, в пижаме, на одной накрененной ноге, правую ступню косолапо грея на левой, и сползая руками по перилам, вниз головой, с глазами не хуже электрической совушки:
— Ты голодная? Ты замерзла? Развести для тебя асипилини? Сейчас я включу отопление! И ванну обязательно нужно сразу погорячее — я сейчас пущу воду! — сыпала она сверху предложениями, и откровенно суетливо радовалась, сбегая по ступенькам, что эта сумасшедшая не променяла ее на Франкфурт. В который ни сама Катарина, ни ее родители, да и вообще ни один из приличных, уважаемых людей, заслуживающих доверия, которых она, Катарина, знала, сызроду никогда не шастали.
Не поверив ни на секунду в историю про альтруизм джинсовых торговок, Катарина завопила:
— Как? Десять марок?! Да тебя просто обманули! — страшно взволновавшись из-за катастрофической непрактичности гостьи и взлетев разом всеми детскими морщинками. — Они наверняка стянули у тебя тем временем что-нибудь из карманов! Они просто ловкие карманницы, эти твои торговки! Как их фургон, ты говоришь, назывался? Я немедленно позвоню в полицию! Где твои деньги? Тебя наверняка просто обворовали, и ты стесняешься мне сказать?! — приквохтывала она, кружась в своей дурацкой пижаме вокруг Елены и выхватывая ее пакеты. — Покажи мне немедленно свои деньги! Сколько у тебя осталось?!
— Не удивлюсь, если обнаружится, что они меня не только не обворовали, но еще и своих доложили! — рассмеялась Елена, и птички на лбу Катарины снова встревоженно и непонимающе взлетели вверх.
Когда же Катарине был не без гордости предъявлен битловский альбом, то она сначала заохала, как и Кудрявицкий, по поводу растранжиренных денег, но потом как-то странно обрадовалась и успокоилась: в ее глазах эта «книга», похоже, стала той страшной, непомерной, разорительной для гостьи, но все-таки приемлемой ценой того, что та не пренебрегла их с Маргой гостеприимством и не умотала в какое-то неизвестное эмигрантское издательство.
Видение банановомётного Фридля в Мюнхене, о котором Елена намеревалась в красках рассказать Катарине, вдруг застряло в горле. Потому как стало Елене вдруг ясно, что Катарина не поехала с друзьями развлекаться из-за нее — не понимая, когда Елена вернется, и вернется ли; и на всякий случай ждала дома, вздергивая и подпрыгивая всеми своими птичками на лбу, и готовясь предложить ей хоть какую-то дружескую, совместную, корпоративную, «программу».
