Дженнифер Вайнер - Всем спокойной ночи
Какой смысл размышлять об этом, думала я на следующее утро, силком вытаскивая себя из постели, потому что дети со скандалом требовали блинчиков, а муж со скандалом требовал чистую рубашку. Если бы не было Бена, не было бы и детей, а я не могла представить жизни без них.
И все же, раздавая тарелки и чистые рубашки, я не удержалась от мыслей, что могло бы случиться, если бы компьютер «Бритиш Эйрлайнс», который выдал мне место в самолете, посадил меня на ряд ближе или на ряд дальше, или если бы я уехала лечить свое разбитое сердце в Париж или в Майами-Бич вместо Лондона, или если бы я нацепила свою маску для сна минутой раньше, и Бен никогда бы не увидел мое лицо.
Глава 22
Мэрия Апчерча, согласно доске, установленной на глыбе гранита перед зданием, была построена в 1984 году. Но строители, безусловно, отнеслись к колониальной истории городка со всей серьезностью: вместо аудиторных стульев с поднимающимися мягкими сиденьями и подлокотниками в помещении с высоким потолком стояли деревянные скамьи с высокими спинками, которыми мог бы гордиться любой пуританин, ненавидящий роскошь, и которые, судя по тому, как ерзали и вертелись на них присутствующие, были узковаты для современных седалищ. Кстати, места для того, чтобы втиснуть мою задницу, уже не осталось.
Панихида по Китти должна была начаться в десять утра, но, очевидно, все жители нашего славного городка получили уведомление с указанием явиться не позже девяти сорока пяти. К тому времени, когда я вкатилась в зал в весьма респектабельные девять пятьдесят три — волосы причесаны и помада на губах, — все места во всех рядах были заняты, заняты были и все приставные места по периметру зала, а их было не менее трех дюжин. Я обошла зал и встала в углу.
Кэрол Гвиннелл помахала мне со своего места в третьем ряду от кафедры. На ней была серая юбка с голубоватым отливом, белая шелковая блузка, черные туфли-лодочки и вместо обычного множества браслетов и колокольчиков бриллиантовые серьги-гвоздики. Рядом с ней сидела Сьюки Сазерленд в бледно-бежевом костюме с двойной ниткой жемчуга. Рядом с Сьюки расположилась Лекси Хагенхольдт, волосы аккуратно заплетены и уложены, в светло-коричневом платье-тунике с длинными рукавами, обтягивавшем широкие плечи, и в колготках, обрисовывающих икры.
Я стояла в углу в черной юбке и темно-синем свитере и жалела, что никто мне не напомнил относительно приглушенных земляных тонов.
— Давайте помолимся, — провозгласил Тед Гордон, священник городской конгрегационалистской общины.
Все опустили головы. Я тоже опустила голову так резко, что услышала, как в шее что-то щелкнуло.
— О Господи, просим Тебя, прими в свои объятия сестру нашу Китти Кавано. Просим Тебя, утешь ее убитую горем семью, тех, кого она любила: мужа Филиппа, ее дочерей — Мэдлин и Эмерсон, ее родителей — Бонни и Хью…
Родителей? В некрологах не упоминались родители. Слова «ее пережили» включали только мужа и дочерей. На веб-сайте Тары Сингх назывались девичья фамилия Китти и город, где она родилась, но ничего не сообщалось об отце или матери. Бонни — имя с открытки в спальне Китти.
Я подняла голову и оглядела толпу. Около дюжины пар по возрасту подходили к тому, чтобы быть ее родителями. Я просмотрела первый ряд, но там увидела лишь Филиппа, девочек в одинаковых платьях-матросках и хорошо сохранившуюся пожилую пару, чья мужская половина была точной копией Филиппа, если бы Филипп был на тридцать лет старше и провел большую часть этого времени, наслаждаясь мраморными бифштексами и виски двенадцатилетней выдержки.
— Господи, вознеси наше братство, — продолжил преподобный Гордон.
У него были вьющиеся волосы, покатые плечи и круглое лицо. Я вдруг подумала, что он выглядит так, словно борется изо всех сил, чтобы не рассмеяться. Как тот парень, игравший Лоха в «Доме животных».
— Будем же светом друг для друга и утешением для убитой горем семьи, — произнес он, и щеки его тряслись от искренности. — Будем же терпеливы друг к другу, и будем любить друг друга в это ужасное для всех нас время, пока полиция продолжает поиск тех, кто содеял этот кошмар, чтобы передать преступников в руки правосудия.
Преподобный Гордон наклонился вперед и крепко ухватился за край кафедры. Его золотое обручальное кольцо поблескивало.
— Что мы можем сказать о Китти Кавано? — вопросил он. — Блестящий мыслитель. Любящая мать. Заботливая, преданная супруга.
Писатель-невидимка. Женщина, которая три дня в неделю проводила в Нью-Йорке, и никто не знает, чем она там занималась.
Преподобный Гордон помолчал и сердечно посмотрел на присутствующих.
— Что мы можем сказать о женщине тридцати шести лет, которая умерла?
Челюсть у меня отвисла, глаза широко открылись. Я прошептала еле слышно: «О нет, он не мог это сказать». Похороны убитой женщины, а этот Лох цитирует «Историю любви»? Неужели Китти не заслужила ничего лучше? Я поискала кого-нибудь, с кем могла бы поделиться своими наблюдениями, но услышала только приглушенные всхлипывания и деликатное сопение.
Как оказалось, у преподобного Гордона нашлось, что сказать о женщине тридцати шести лет, которая умерла. И немало.
Он похвалил материнскую теплоту Китти, ее умение вести дом, вкуснейший домашний пирог с клубникой и ревенем, который дважды занимал призовые места на ежегодной церковной весенней ярмарке выпечки и напитков. В самых общих чертах и самым нейтральным тоном он упомянул ее «статьи, которые заставляли нас думать», не сказав ни слова о том, что писала она для кого-то другого, и один раз сослался на ее книгу, «умершую вместе с ней».
Я высвободила правую ногу из туфли на высоком каблуке и подождала, скажет ли он что-нибудь о ее жизни до Апчерча — подруга по колледжу, издатель больничного вестника, соседка по квартире в Нью-Йорке. Ничего подобного. Ни слова о родителях, о друзьях детства, приятелях. Словно Китти вообще не было на свете, пока она не вышла замуж за Филиппа и не переехала в Апчерч.
— А теперь, — провозгласил преподобный Гордон, благосклонно поглядывая на присутствующих, — может, кто-нибудь из друзей Китти хочет что-нибудь сказать?
Большой зал с высоким потолком молчал, слышались лишь всхлипывания или звук, когда одна нога в чулке трется о другую. Он выжидающе смотрел на аудиторию.
Я вдруг неожиданно почувствовала, что готова разрыдаться при виде родителей мужа, стоически уставившихся перед собой — образцовых представителей общества, где сохраняют присутствие духа в любых обстоятельствах.
Мэрибет и Сьюки тихонько переговаривались друг с другом, но никто не делал ни единого движения по направлению к кафедре. Неужели никто не желал сказать хоть что-нибудь? Неужели у Китти не было друзей? Если бы я сыграла в ящик, Джейни наверняка закатила бы офигительную речугу в мою честь, в которой представила бы меня смешной, любящей и компетентной, и не сказала бы ни слова о том дне, когда Сэм скатился с кровати, а Джек выпал из автомобильного сиденья, и мне пришлось мотаться в травмпункт дважды на протяжении восьми часов.
В отличие от меня, Китти было за что петь хвалебные речи. Здесь сидели женщины, которые собственными глазами видели, какой преданной матерью она являлась. Почему же все молчали?
Наконец к сцене подошел Кевин Долан и прошептал что-то на ухо преподобному Теду. Я выдохнула, решив, что кто-то все-таки собрался сказать что-нибудь о Китти. Но тут Кевин, продолжая шептать, показал. На толпу. На дальний конец зала. На меня.
— Кейт Кляйн? — произнес преподобный.
Головы повернулись. Шепот волной прокатился вдоль проходов. Кровь отлила от моего лица. Я покачала головой. Преподобный Тед, казалось, этого не заметил.
— Кейт Кляйн! — воскликнул он и впервые за все утро попробовал осторожно пошутить: — Прошу, пройдите!
Я потрясла головой и губами обозначила слово «нет», стараясь сохранить на лице выражение должной сдержанности. Мое «нет» не приняли во внимание. Меня взяли за руки и подтолкнули к проходу, по которому я двинулась в тесных туфлях. Потом каким-то образом Кевин Долан деликатно направил меня к кафедре.
— Извините, — пробормотал он. — Может, я вас неправильно понял, но разве вы не сказали мне, что работаете над речью для панихиды?
«Попалась… — подумала я. — Ох, Кейт, ты крепко влипла!» Я мертвой хваткой вцепилась в края кафедры и посмотрела на присутствующих — триста моих современников из Коннектикута — без единой мысли в голове, что же я им скажу.
— Китти Кавано была… — с усилием сглотнув, начала я.
— Громче! — крикнули в задних рядах.
— Не слышно, — поддержал еще кто-то.
Я прочистила горло, поправила микрофон, сморщившись, когда он взвизгнул, и попыталась снова начать.
— Китти Кавано была хорошей матерью и хорошей женой. Как мы все уже слышали, — слабым голосом добавила я. — И она делала важную работу — она…
