Клер Дедерер - Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги
— Может быть, — ответил он, но не развил предложенный мною образ, как сделал бы, если бы мы сейчас сидели дома и ели хлопья за завтраком. Рестораны каким-то образом буквально лишали его способности говорить. Кажется, раньше он таким не был. В моем присутствии он раскрывался. Но в последнее время это прекратилось.
Со стороны могло показаться, что я умиротворенно нарезаю курицу и пью вино. Но в реальности с моего края стола сгущались тучи. Мне хотелось, чтобы Брюс желал меня страстно и безнадежно. Разумеется, это было исключено. Я была его женой, а значит, слишком хорошо ему знакомой. Но мне хотелось быть безупречной и чтобы меня за это обожали — а любому дураку понятно, что нельзя быть знакомой и безупречной одновременно. Я устремила на него взгляд, полный ненависти.
— Что? — спросил он. Самый зловещий вопрос в брачном лексиконе. И на него, разумеется, был лишь один ответ, который знают все, кто когда-либо состоял в браке.
— Ничего, — ответила я.
Он положил вилку, почти неслышно брякнув ей о стол, — незаметный звук, на языке женатых людей означавший «этот ужин и так обходится мне в копеечку, так обязательно портить его тем, что ты сейчас собираешься сказать?». Да, и еще «оставь меня в покое, ради бога».
— Что? — повторил он.
— Ничего, — ответила я опять. Этот диалог из двух слов мог бы лечь в основу неплохой пьесы о супружеской жизни.
Потом я собралась с духом и выпалила:
— Я говорила тебе, что хочу, чтобы в моей жизни было больше романтики. Унизительно просить об этом снова.
Норвежский фермер внимательно огляделся, замечая и свечи, и прекрасную еду, и отсутствие канючащих детей. Этот многозначительный взгляд был главным оружием в арсенале норвежского фермера.
— Я думал, это и есть романтический ужин, — процедил он. — Мы на другой конец города приехали для этой романтики.
Меня такой ответ не устроил.
— Иногда мне кажется, что ты меня даже не замечаешь, как будто меня совсем рядом нет, — проговорила я.
— Как это не замечаю? — спросил он. — А кого же я еще замечаю? Вообще не понимаю, о чем ты.
— Я просто объясняю тебе, что чувствую! — взорвалась я. — Разве это не важно? Что я чувствую?
— Клер, — сказал он, хмуро глядя на мой пустой бокал из-под вина, — я не понимаю, чего тебе от меня нужно. Мне кажется, я так много для тебя делаю, а ты даже не замечаешь. Я помогаю по дому и приношу тебе шоколадки из магазина. Пораньше заканчиваю работать, чтобы ты могла сходить на йогу или встретиться с подругами. Даю подольше поспать по утрам. Я тебе даже завтрак в постель сегодня принес.
Я не знала, что на это ответить. Я чувствовала, что что-то между нами разладилось. Раньше в нем противоборствовали два характера: норвежский фермер и хорватский рыбак. В компании он становился молчаливым норвежцем, а оставаясь со мной наедине, превращался в разговорчивого темпераментного хорвата. Я даже подшучивала над ним, называла скрытым болтуном. Но теперь, даже когда мы были вдвоем, он был весь в себе и молчал. Мне так не хватало моего болтливого, ревнивого хорвата.
В книге «Прояснение йоги» Айенгар беспрестанно твердит о том, что сила праны, движущейся внутри нас, гораздо мощнее, чем мы в состоянии себе вообразить. Энергия кундалини, поднимающаяся от основания позвоночника к макушке головы, — опасная сила, настолько опасная, что многие гуру считают: если использовать ее неправильно, она способна уничтожить человека. Вместе с тем цель йоги — овладеть этой энергией и научиться применять ее. Айенгар пишет: «Без бандх прана может убить». Мне нравится эта строчка, она похожа на текст хард-роковой песни. Бон Джови вполне мог бы сочинить такое.
Что касается бандх, они меня просто спасли. После двух кесаревых мои мышцы живота пребывали в катастрофическом состоянии. Бандхи дали мне силу, в которой я нуждалась. Я вроде бы чувствовала себя сильной, хотя мой пресс при этом почти не работал. С точки зрения структуры позы я всё делала неправильно. Но могла компенсировать недостаток мышечной силы замками и тем самым найти способ удерживать позу так долго, как только возможно.
Похожим образом я регулировала атмосферу в собственном доме. Делала вид, что всё не так уж плохо, что Брюс не отдаляется от меня. Для этих целей я использовала силу оптимизма, которую развивала годами. Эта сила мешала мне признать, что что-то может быть не так. Потому что если что-то не так и я это признаю, дальше всё уже закрутится, как снежный ком.
Мне нужна была эта сила, потому что у меня не было ни смелости, ни мудрости признать, что происходит на самом деле. Признать, что мой муж отгораживается от меня стеной. Я не могла признаться в этом даже самой себе. И уж тем более кому-то еще. Мне было стыдно, когда я замечала, какой он ходил грустный, стыдно, что я сама расстраивалась из-за этого. Такой красивый и высокий, он теперь всё время ходил, сгорбившись, как увядший цветок с тяжелой головкой. Самый печальный цветок в мире.
Уныние Брюса заражало меня, и мне казалось, что оно плохо на мне отражается. Словно я купила персик, а мне подсунули лимон. Мы были женаты много лет, а я до сих пор раздумывала, сомневалась, правильный ли выбор сделала. Постоянная оценка наших супругов, размышления о том, как могло бы быть, — это ли не наследие развода? «Нужна ли мне эта старая вещь»?
Я так стыдилась того, что у нас может быть проблема, что боялась спросить Брюса: а в чем дело? Иногда мы с ним разговаривали, как в старые добрые времена, но я всегда аккуратно обходила стороной вопрос, который так и не могла озвучить: что у нас не так?
Я тоже замкнулась, только в детях. Брюс теперь словно распространял вокруг себя неприятный запах — запах неудач и мрачности. Я не знала, что мне делать с этим мрачным настроением. Во-первых, мне вообще не хотелось признавать сам факт его существования (хотя оно всегда ощущалось рядом, подкарауливая меня, когда он надолго замолкал в моем присутствии, или пропадал в кабинете целыми днями, или даже хмурил свои черные брови). Я притворялась, что ничего этого не было. Я была сильной и бодрилась, вот только настал момент, когда силы у меня кончились. Но даже тогда я берегла свою слабость и пессимизм для тех минут, когда мы с Брюсом находились наедине. Всем остальным я по-прежнему казалась идеальной счастливой матерью.
Когда я была маленькой, меня страшно бесила одна особенность матери: то, как она подходила к телефону. Даже если у нас был скандал и она орала на меня, если в тот момент звонил телефон, она брала трубку и сладчайшим мелодичным голоском про-певала: «Алллёё!» Остальному миру необязательно было знать, что на самом деле творится на том конце провода.
16. Баласана[29], часть 4
1977 ГОД
Мы приехали на парусной лодке. На этот остров не ходили паромы. Около сотни людей, живущих на острове Стюарт или проводивших там лето, должны были добираться туда собственным транспортом. Мы бросили якорь в маленькой бухте и все вчетвером — мама, Ларри, Дейв и я — сели в лодку и погребли к крошечному пляжу с мокрой серой галькой. Над нами простирались выгоревшие холмы. Я чувствовала себя героиней программы «Клуб путешествий».
Мы с Ларри затащили наш ялик на берег. Он повел нас по крутой тропинке. Птицы не пели, только резко голосили чайки, что нас почему-то смешило. Над нашими головами молча кружили ястребы. Пахло солью и травой. Ветра не было, но в воздухе ощущалось какое-то движение. Покрытый мертвой травой и голыми серыми камнями склон был желтым и бугристым. Меж камней росли корявые земляничные деревья с фисташковой корой, покрытой оранжевым лишайником, который отслаивался, обнажая лимонно-зеленый ствол.
Тропинка вывела на поляну. На ней стояла такая тишина, что казалось, был слышен даже шум растущих деревьев. Слева был лес. Справа — ничего. Лишь вода в сотне ярдов под нами и гребешки волн.
— Граница проходит там. — Ларри махнул рукой в сторону залива. — Огибает весь остров и заканчивается с другой стороны, у пролива Джонс.
Мы зашли в лес и побежали по тропинке, которая вывела нас на узкую проселочную дорогу. Воздух пах старой плесенью, запах был как в библиотеке. Мы свернули с дороги на тропинку, достаточно широкую для телеги или тачки, но слишком узкую для автомобиля. Она была вытоптана идеально ровно. Ленточка атласной глины змеилась меж корней, огибала деревья, поднималась и шла под откос — целая история, написанная колесами и стопами. Дальше шла еще одна узкая проселочная дорога, переходящая в такую же утоптанную тропку.
Потом лес вдруг резко заканчивался, и взору открывались се-ро-зеленые быстрые воды пролива Джонса. Лес здесь был редким — пара земляничных деревьев, корявых и одиноких в клочковатой траве. Тропинки не было — просто сплошной травянистый склон, спускавшийся к скалистому пляжу и проливу. Мы прошли остров насквозь, от одного берега к другому, и всё это было нашей собственностью. Между берегами раскинулись леса, гигантские скалы и старые фруктовые сады. Мы видели узкие оленьи тропы, вьющиеся меж мшистых камней. Крошечные луга, уставленные камнями, как мебелью. Мне было десять лет. Я как будто вернулась домой.
