Опасна для себя и окружающих - Шайнмел Алисса
Но нас ждет обычный коричневый седан. Может, это личный автомобиль Легконожки. Она устраивает меня на заднем сиденье и пристегивает ремнем, как маленькую. Сама она залезает на пассажирское место прямо передо мной, а Стивен садится за руль. (Может, это его машина?) Я пытаюсь опустить окно со своей стороны, но, когда нажимаю кнопку, ничего не происходит.
— Блокировка от детей, — объясняет Легконожка, поворачивая голову так, чтобы я видела ее лицо.
Она пытается говорить буднично, будто у владельца машины и впрямь есть дети, ради безопасности которых он установил блокировку. Но совершенно очевидно, что на самом деле контроль ведется не за детьми, а за пациентками вроде меня. Если я попытаюсь открыть дверь, тоже ничего не выйдет.
— Я включу кондиционер, — добавляет Легоножка.
Даже когда я действительно была маленькой, меня не держали за маленькую до такой степени.
Я прислоняюсь лбом к стеклу и смотрю на улицу. Мне казалось, мир будет выглядеть по-другому — из-за таблеток, из-за моего долгого заточения в клетке, из-за того, что я не знакома с калифорнийской осенью, — но пейзаж выглядит точно так же, как в августе, просто чуть суше: сейчас октябрь. (Легконожка назвала мне дату слушания.)
Стивен выводит машину к металлическим воротам. Он останавливается, высовывает мускулистую руку из окна (стекло с его стороны опускается без проблем) и нажимает какие-то кнопки на кодовом замке, закрепленном на столбике у дороги. Было время, когда я пристально наблюдала бы за ним, запоминая, какие цифры он вводит. На всякий случай, вдруг понадобится. Но теперь я не представляю, как выйду отсюда без сопровождения.
Стивен нажимает три кнопки, затем бросает беспомощный взгляд на Легконожку:
— Какой там код?
Легконожка, в свою очередь, косится на меня и наклоняется прошептать код на ухо Стивену. Пусть она поставила мне диагноз, пусть ей меня жаль, но доверять мне она не собирается.
Ворота открываются, и Стивен убирает ногу с тормоза. Я надеюсь ощутить радость оттого, что после стольких дней наконец покидаю территорию больницы.
Но Стивен выезжает на шоссе, и я чувствую только легкую тошноту от езды на заднем сиденье. А когда Легконожка вывела меня из здания, я почувствовала лишь резь в глазах от яркого солнца.
Новая колючая юбка трется о волосатые ноги, и мне жарко, несмотря на кондиционер. Мимо нас в обратном направлении проносятся машины. Может, некоторые водители замечают меня в окне и думают, что я куда-то еду с родителями. Если бы мы двигались помедленнее и встречные автомобилисты могли нас рассмотреть, они увидели бы, что я не похожа ни на Стивена, ни на Легконожку, которая к тому же слишком молода, чтобы иметь дочь моего возраста. Я даже не знаю, как Стивен пишет свое имя, хотя, конечно, встречный автомобилист об этом понятия не имеет. Но машины едут быстро, и никто не обращает на нас ни малейшего внимания. Нужно быть очень умным (и немного экстрасенсом), чтобы догадаться о реальной подоплеке происходящего.
Дорожные знаки говорят, что мы едем на север, к Силиконовой долине и полуострову. Тихий океан слева, но я не поворачиваюсь посмотреть на него. Я сижу справа, по-прежнему прислонясь лбом к стеклу. Мне видны только бурые холмы, скалы и утесы. Наверху пасутся коровы. Не представляю, что они едят. Земля у них под копытами выглядит сухой и мертвой.
Ни за что не подумаешь, что в двух шагах находится самый большой океан мира.
тридцать восемь
Стивен паркует машину возле здания суда. Доктор Легконожка кладет сумочку на транспортер сканера, и все мы, чтобы попасть внутрь, должны миновать металлодетектор. Легконожка проходит только на третий раз, потому что сначала детектор реагирует на ее украшения, а потом на очки. Стивен снимает ботинки — у них на носах стальные набойки. И доктор, и Стивен показывают паспорта охраннику. А я прохожу как нож сквозь масло: ни сумочки, ни украшений, только легкие туфли, которые мне немного не по размеру, поскольку их покупали без примерки.
Все обитатели здания — при полном параде: охранники в униформе, остальные в костюмах. Ни пижам, ни халатов.
Стивен проводит нас по коридору через двойные двери. Я готовлюсь к тому, чтó увижу по ту сторону: зал заседаний и судью в черной мантии, который возвышается надо всеми. По столу на каждой стороне зала: один для обвиняемых, другой для прокурора. Ряды стульев, полные зрителей, как на спектакле.
Но вместо зала заседаний мы заходим в небольшой конференц-зал: линолеум на полу (бежевый, а не серый), отштукатуренные стены.
Первым делом я вижу родителей Агнес. Они стоят у дальнего конца длинного стола посреди помещения. Мать Агнес бледнее, чем тогда в больнице, будто ее тоже держали взаперти, совсем как меня. (Наверное, круглосуточно сидеть у постели дочери — тоже в своем роде заключение.) Отец Агнес выше, чем я его помню, ростом метр восемьдесят, не меньше. У него, как у Агнес, светлые волосы и голубые глаза. Я помню, как Агнес звала их по телефону: «мамочка» и «папочка».
Мои родители сидят с другого конца стола, спиной к дверям. Сколько себя помню, я обращалась к ним «мама» и «папа». Возможно, только учась говорить, я тоже называла их «мамочка» и «папочка», но я такого не помню. Легконожка цокает впереди, и мои родители поворачиваются в креслах. Доктор пожимает им руку и говорит, что рада снова их видеть после стольких месяцев телефонных разговоров.
Я понимаю, что родители уже знают мой диагноз. Скорее всего, все присутствующие — обе пары родителей, Стивен и Легконожка, адвокат моих родителей, какой-то мужчина (скорее всего, адвокат родителей Агнес), еще один мужчина (доктор Агнес?) — все они считают меня сумасшедшей. Они знают, что мозг у меня работает не так, как у них. Они знают, что я слышу голоса и вижу людей, которых не существует.
В отличие от родителей Агнес, мои родители вовсе не бледны. У них еще остается летний загар. Мама встает и обнимает меня, но очень формально: так приветствуют дальнего родственника, с которым видятся раз в несколько лет на свадьбах или похоронах, но с которым в принципе не знакомы. Я чувствую, как мама на секунду застывает, уловив запах дешевого шампуня, который мне выдают. Она избегает смотреть на мое ненакрашенное лицо. Когда она отходит назад, я еще ощущаю ее парфюм — тот же аромат, которым она пользуется всю мою жизнь. Мне он всегда казался чересчур тяжелым, чересчур цветочным. Я умоляла ее попробовать что-нибудь новое, понежнее и потоньше, но она отказывалась. «Запах теснее всего связан с памятью, — объясняла она. — Если после стольких лет я сменю парфюм, то стану другим человеком».
Может, сегодня она брызнула на запястья чуть больше духов, чтобы я уж точно почуяла знакомый аромат матери: вдруг я настолько спятила, что не сумею ее узнать.
Папа меня не обнимает, лишь кладет руку мне на плечо и слегка сжимает. Он показательно прочищает горло, и я задаюсь вопросом, сдерживает ли он рыдания или просто не хочет со мной разговаривать.
Не знаю, чего я ожидала. Слезных объятий, трогательного воссоединения любящей семьи? Я никогда так надолго с ними не расставалась.
Может, родители решили, что я уже не та девочка, какой была. Может, воссоединение не слишком трогательное, потому что я для них чужая: проблемная дочь, сумасшедшая девочка. Девочка, о которой они много слышали — спасибо доктору Легконожке, — но совсем ее не знают.
— Давайте присядем? — предлагает Легконожка.
Она в таких делах эксперт. Небось посещает штук шесть слушаний в месяц. Она отодвигает кресло и жестом указывает на него мне. Родители не рядом со мной: между нами по меньшей мере три места. Легконожка садится с одной стороны от меня и предлагает Стивену сесть с другой. Родители Агнес оказываются прямо напротив нас. Наверное, их утешает, что меня с обеих сторон стерегут доктор и охранник.
Дверь открывается и закрывается. Все встают из-за стола, и я за ними. (По крайней мере, я не разучилась понимать невербальные сигналы.)
