Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

– Всё ясно? – спросил Рябинин.

Ося пожала плечами.

– Могут и к Духонину послать[41], по 58–10, – сказал он. – Предупреждал я вас.

Закончив дело, он вдруг сделался милым и обходительным, предложил Осе папироску, поговорил о погоде, объяснил, что теперь ей разрешаются свидания, спросил, не хочет ли она послать телеграмму родным.

– У меня нет родных, и вам это известно, – устало ответила Ося. Хотелось поскорее вернуться в камеру, всё обдумать.

– Как знаете, – сказал Рябинин, нажимая на кнопку. – Завтра с утра вас вызовут на суд.

3

В камере никого не было, видимо, вывели на прогулку. Ося легла на койку, закрыла глаза. Закон от первого декабря означал исполнение приговора в течение двадцати четырёх часов, она помнила, потому что этот же закон применили к Янику. Суды заседают по утрам, значит, жить ей остаётся полдня до приговора и сутки после. Она встала, забилась в угол за дверью – единственное непросматриваемое место в камере, достала из потайного кармашка, так умело сооружённого Раисой Михайловной, что ни один шмон его не обнаружил, портрет Яника, прижалась к нему губами, прощаясь. Страха не было, только неизбывная усталость и желание, чтобы всё поскорее кончилось.

Вечером, сразу после ужина, она перебрала свои вещи, хотела раздарить их по примеру Шафир, но не решилась. И Заржецкой, и Климас носили передачи, и жалкие Осины богатства были им ни к чему. Она увязала аккуратно узелок, попробовала постучать, узнать, не нужно ли что кому в других камерах, но Климас истерически потребовала, чтобы она немедленно прекратила свою контрреволюционную деятельность. Пришлось прекратить.

Ночью ей не спалось, и с неизбежностью пришли все те неприятные мысли, которые отталкиваешь, запихиваешь на дно, когда есть силы, и которые всплывают наверх, когда силы кончаются. Мать опять лежала на полу, тянулась мёртвой рукой к кусочку сахара. Врач снова, в тысячный раз повторял: «Так бывает, особенно с мальчиками». Марго всхлипывала: «Милосердия в тебе нет». Яник требовал: «Не смей унижаться перед ними».

В пять утра Ося уже была на ногах. Вымыла голову холодной водой, сама себе поливая из кружки и тщательно намыливая волосы – мыла можно больше не жалеть. Достала единственное нештопаное платье, начистила туфли зубным порошком – он ей тоже больше не понадобится.

Сразу после завтрака её забрал конвойный, долго вёл длинными шпалерными лабиринтами, вверх – вниз, влево – вправо, пока они не оказались в знакомой, неприятно памятной комнате с жестяным столом, где та же женщина обыскала Осю всё так же грубо и унизительно, посмотрела с интересом, но ничего не сказала. Потом Осю вывели во двор, где стоял большой крытый грузовик с надписью «Хлеб». Ей приказали зайти в крохотную деревянную клетку в кузове, где можно было только стоять, и захлопнули дверь. Клеток было десять, по пять с каждой стороны, между ними по узкому коридорчику прохаживался конвойный. Едва за Осей закрыли дверь, машина тронулась, и тут же человек из соседней клетки выкрикнул: «Товарищи, кто здесь, отзовитесь, я Збигнев Шиманский, сортировщик Ижорского завода». Конвойный приказал ему замолчать, но человек только рассмеялся: «Да я уж почти расстрелянный, чем ты меня испугать можешь». Никто ему не отозвался, и он затих. Ехали долго, каждый раз, когда машина резко поворачивала, Ося больно стукалась лбом о деревянную, плохо обструганную стенку, но поделать ничего не могла, в клетке даже руки невозможно было поднять.

Грузовик остановился, заключённых стали выводить. Ося была последней, два конвоира торопливо прогнали её по небольшому закрытому двору, потом – по узкому коридору, остановились под большими стенными часами, – Ося глянула машинально: часы показывали час с четвертью, – впихнули в крохотную, полтора на полтора каморку, до самого потолка отделанную кафелем, и ушли. Комната была такой чистой, что Ося невольно съёжилась, боясь испачкать стены своим видавшим виды пальтецом.

Она села на низкую неудобную табуретку и сидела целую вечность. Когда её вывели в коридор, часы напротив двери показывали три часа пополудни. Вечность длилась час с небольшим. Конвойный поинтересовался, не желает ли она оправиться. Ося пожелала. В чистой светлой уборной пахло земляникой, а на стене висело огромное зеркало. Разглядев себя на прощание как следует, Ося выдвинула упрямо подбородок, по привычке поправила волосы и зашагала вслед за конвойным в зал суда – большое светлое помещение с длинным узким столом в центре. Справа от стола, отгороженная от зала деревянным полированным барьером, стояла грубая скамья. Осю усадили на неё, конвойный встал сзади. В зал вошли трое пожилых мужчин в военной форме и один молодой в штатском. Заседание объявили открытым, военные уселись, сидевший в центре открыл лежащую на столе пухлую папку, спросил Осю, как её зовут, поинтересовался, признаёт ли она себя виновной, как доказано следствием и подтверждено свидетелями. Ося сказала, что не признаёт, о каких свидетелях идёт речь, не знает, но уверена, что показания из них выбивали недозволенными методами. Военный поднял голову, поинтересовался:

– Не дозволенными кем?

– Советской конституцией, – чётко ответила Ося.

Двое остальных тоже подняли головы, теперь все трое смотрели на неё: председатель и судья, сидящий слева, – с раздражением, правый член тройки – с любопытством.

– Даже в зале суда вы продолжаете занимается антисоветской клеветой, – сказал председатель. – У вас же были очные ставки, вы могли опровергнуть ложные показания.

Правый судья согласно покачал головой. Председатель перелистнул несколько страниц в папке.

– Ваше происхождение мешает вам искренне принять советскую власть, – сказал левый судья. – С этим вы не можете спорить.

– Мой дед был известным врачом-эндокринологом, работал безвозмездно в Александровской больнице. Мой отец, тоже врач, погиб, оказывая помощь раненому на палубе эсминца «Гром» в ходе Моонзундского сражения. Я не вижу, как такое происхождение может мешать мне.

– Вы много чего не видите, – раздражённо сказал председатель. – Зато видите то, чего нет. У вас есть вопросы к суду?

– Только один. Меня обвиняют в шпионаже в пользу Польши. Я работала художником на Ломоносовской фабрике, потом – в артели по производству глиняной посуды. Какие именно ценные сведения, интересующие Польшу, я могла приобрести там?

Все трое уставились на неё с одинаковым недоумённым выражением, потом левый судья спросил:

– Почему перестали работать художником и ушли в няньки? Просто так не уходят в няньки из художников. Вы прокрались в семью видного партийного работника с целью шпионить за ним.

Он замолчал, посмотрел с довольным видом на председателя, тот кивнул.

– Вы хотите сказать, – уточнила Ося, – что труд нянечки в нашей стране менее ценится, чем труд художника?

Судья побагровел, привстал, открыл рот, но председатель нажал ему на плечо, произнёс:

– Прекратите заниматься словоблудием. Суд удаляется на совещание.

Судьи ушли, Ося опустилась на лавку. Мужчина в штатском, видимо, секретарь, ещё сидел за своим маленьким столиком, смотрел на Осю, полуоткрыв рот. Ося взглянула в ответ, он подхватил со стола бумаги и пулей вылетел из зала.

Отсутствовали судьи часа два, а когда вернулись, в зале вкусно запахло чем-то копчёным. Осе велели встать, председатель надел очки, взял в руки большой лист и начал читать. Читал он долго, минут пятнадцать. Ося то слушала, то впадала в гипнотическое забытьё, убаюканная его мерным, лишённым интонации голосом, снова встряхивалась, боясь пропустить единственное имеющее смысл слово – расстрел. Левый судья клевал носом, правый что-то черкал на лежащем перед ним листе. Председатель остановился, многозначительно откашлялся. Ося сжала кулаки, заметила краем глаза, как конвойный сзади неё сделал странное движение, расставил руки, точно собирался её обнять.

– На основании вышесказанного, – медленно, громко, отчётливо произнёс председатель, – Ярмошевская Ольга Станиславовна, из служащих, 1910 года рождения, проживавшая в городе Ленинграде по адресу… приговаривается по статье 58–10 и 58–11 УК РСФСР к десяти годам исправительно-трудовых лагерей с последующей ссылкой на пять лет и поражением в правах без конфискации имущества ввиду отсутствия такового у подсудимой. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.