Уплывающий сад - Финк Ида

А потом начинали все сначала, были голы и босы, и если бы не муж…

— Ну, — вставил слово мужчина, — я взялся за работу, и мало-помалу все наладилось. Первые же деньги, которые удалось отложить, послал дяде с тетей. И так три года, каждый месяц… Они к нам приезжали, а как же, мы были одни, никого из близких не осталось, вот они и были вроде как… Весной закончили строительство нового дома — три комнаты, кухня, — звали нас приехать и посмотреть, но все никак не складывалось — то работа, то жена болеет — до сих пор эти суставы!.. Неделю назад мы получили письмо: приглашают на дядины именины в свой новый дом.

Он перевел дыхание, закурил следующую сигарету. Какое-то время висела тишина. Не могут набраться храбрости?

Первой молчание нарушила она.

— Мы туда поехали впервые, постаревшие на пять лет. Хотя нет, какие пять — пятьдесят! Я говорила Олеку: смотри, вот мост… здесь мы спали… а городок В. помнишь? А станцию в Н.? Мы там купили билеты и побоялись зайти в поезд. «Подумай только, — говорила я ему, — мы живы, мы вместе… нам ничто не угрожает…» Я была счастлива. Махала рукой в окно поджидавшему нас на станции дяде… хозяину. Сели мы на телегу, устланную соломой, сердце у меня колотилось. Я ждала, что за поворотом покажется хата, сад. Забыла, что там новый дом стоит. Красивый, но та хата меня согрела бы, а дом? Дом как дом. С красной крышей. На пороге хозяйка, вся нарядная, а мне обидно, потому что, хоть я смеюсь, целую ее, жаль мне той старой лачуги. Приглашают внутрь — чисто, полы выкрашены красным, на окнах ситцевые занавески. На столе — копченое мясо, водка. Олек сразу понял, что со мной, и говорит тихонько: «Не будь истеричкой…» — а вслух нахваливает, как все прекрасно устроено. Хозяин уже наливает водку, угощать собрался, а хозяйка: «Нет, вы сперва дом посмотрите».

Начали с кухни, потом гостиная, спальня, еще одна — сына, который с войны вернулся. Хотим уже обратно идти, и тут они говорят: «А мы и о вас не забыли — глядите!»

Хозяин отодвигает шкаф, смотрим — белая, пустая стена. Но когда он наклонился и потянулся к половице — я схватила Олека за руку. Еще и не видела ничего, но движение такое знакомое.

Дядя поднял красную, натертую мастикой доску и сказал, чтобы мы заглянули внутрь: «Вот, теперь, если что, не будете ютиться как куры, не убежище — картинка, со всеми удобствами!»

Я наклонилась и увидела лестницу, ведущую в глубь маленькой, темной, без окон, без дверей, каморки. Там стояли две кровати, два стула и стол.

* * *

Поезд трясся на стрелках, ускорял ход. Мы подъезжали к городу. Небо тускнело, за окном проплывали загородные домики, защищенные низкими, ровно постриженными живыми изгородями.

— Как с этим смириться? — спросил мужчина. — Нас приговорили там прятаться, вынесли смертный приговор. И кто? Хорошие люди, которые желают нам только добра… Вот это меня и пугает… По доброте душевной готовить убежища! Понимаете, что это значит? Там, в новом доме, я будто склонился над собственной могилой… Страшно…

— Страшно, — повторила я, сказала что-то о людях, зараженных войной, и устыдилась: пустые, избитые фразы.

Но они уже не слушали, спешили к выходу, шли быстрым, нервным шагом, словно пытаясь от чего-то спастись.

Заноза

Drzazga

Пер. Ю. Винер

Девушка положила руку ему на плечо. Маленькую, ухоженную руку с розовыми лепестками лакированных ногтей.

Она сказала:

— Не надо больше об этом, милый. Ты же обещал…

Они шагали по крутой гористой тропе. Страна, где они находились, только что потерпела поражение, но здешних мест война не коснулась, и все вокруг выглядело чисто и весело. Особенно прекрасны были луга, покрытые буйной, давно не кошенной травой. В траве пестрели цветы и звонко стрекотали кузнечики. Лето в этом году наступило раньше обычного: июнь едва начался, а воздух уже был напоен запахом цветущих лип.

Юноша и девушка были очень молоды. Они шли на прогулку в горы. Когда девушка сказала «не надо больше», юноша смущенно улыбнулся и тихо, как бы извиняясь, попросил:

— Ты понимаешь, мне необходимо обо всем этом рассказать до конца. А поскольку, кроме тебя, у меня никого нет… Это как заноза, сидит глубоко, и нужно ее вытащить, а то загноится. Понимаешь?

— Понимать-то я понимаю, но нельзя же так все время, без конца, все об одном и том же. Ведь ты уже… — девушка заколебалась, они и знакомы-то были всего неделю, — вот уже несколько дней ты все рассказываешь и рассказываешь. Я ведь для твоей же пользы. Но если ты считаешь, что так будет лучше…

Она беспомощно развела красивые руки.

— Здесь чудесно, — сказал юноша. — Это мы хорошо придумали пойти погулять. Ты придумала. Ты теперь всегда что-нибудь хорошее придумывай, а то я пока еще никуда не гожусь.

— Не огорчайся. Я тоже сначала думала, что никогда больше не обрадуюсь обновке, — засмеялась девушка.

На ней было светлое платье, пестрое, как весенний луг.

— Ты! Тебе необыкновенно повезло. Ты все время просидела в деревне, кормила кур… Ну что же ты сразу сердишься, тебе же в самом деле повезло, и поэтому ты такая славная и спокойная и так ужасно мне нужна. Какие у тебя красивые ноги! Я их когда-нибудь нарисую. Мне обязательно надо сдать на аттестат зрелости и идти учиться. Я всегда хотел быть художником. Всегда, то есть до войны. Но тогда мне было тринадцать лет…

Они вошли в лес. Лес был густой, хвойные деревья стояли шеренгами, как солдаты. Под ногами мягко пружинила хвоя.

— В таком случае, — сказала девушка, — вечером мы пойдем в кино. Или куда-нибудь на танцы? Ладно?

Юноша нагнулся, поднял с земли шишку, понюхал ее.

— Давай отдохнем, — предложил он.

Они легли навзничь, лицом к небу. Небо над лесом простиралось чистое, светло-голубое.

— Моя мама была бы очень рада, — сказал юноша. Глаза его были закрыты, длинные ресницы подчеркивали нездоровый цвет лица. Он подождал немного, но девушка не спросила «почему». Он заговорил снова: — Она была бы очень рада, если бы знала, что я лежу в лесу с девушкой, которую люблю, лежу себе в лесу, а день такой чудный, веселый, и ничто мне не грозит. Она ведь, наверное, об этом думала, когда…

Он снова умолк. Девушка лежала неподвижно, закинув руки за голову, и жевала травинку.

— То, как с мамой получилось, было хуже всего, — сказал юноша. — Хуже земляники в лесу, когда я неделю ел листья и коренья, хуже, чем когда меня били в лагере. У тебя руки точь-в-точь как у моей матери. Она была очень красивая. Мы жили в маленькой, грязной комнатке, отец был уже в лагере, нам нечего было есть. Но моя мать по-прежнему была красивая и веселая и никогда при мне не показывала, что боится. А я боялся ужасно. Она тоже боялась, я знал, по ночам меня часто будил тихий плач, но я лежал тихонько, как мышь, чтобы она могла выплакаться. Перед тем как это случилось, то, что я сейчас тебе расскажу, мать стала реже плакать по ночам, потому что мы вот-вот должны были получить документы и перейти на арийскую сторону. Теперь уж я не мог спать, боялся, что бумаги не придут вовремя, опоздают. А она была спокойна, все учила меня разным молитвам и тому, как надо креститься и петь колядки. Потому что как раз приближалось Рождество. И в ту ночь я тоже не спал. Я слышал, как они вошли в подъезд, но со страху у меня отнялся голос, я лежал оцепенелый и не мог даже позвать маму. На первом этаже раздались вопли, там били… Я крикнул только тогда, когда они уже поднимались по лестнице. Ступени скрипели… Я до сих пор слышу, как они скрипят, — смешно, верно?

Он замолк и прислушался. Дохнул ветер, с деревьев упало несколько шишек. Было жарко, как перед грозой.

— И как она это сделала? Просто не поверишь — в одну секунду. Я потом часто думал, что она, верно, заранее к этому приготовилась, уж очень ловко и быстро она все тогда сделала. Вскочила с кровати, одним махом запихнула постель в ящик комода, в мгновенье ока сложила свою раскладушку и задвинула ее за шкаф. Затем схватила меня за руку и втолкнула в угол за дверью. И прежде чем они стали ломиться в дверь, распахнула ее широко и гостеприимно. Тяжелая дубовая дверь притиснула меня к стене и полностью заслонила. В комнате осталась одна кровать и один человек. Я услышал, как мать спросила по-немецки «В чем дело?» таким спокойным голосом, словно разговаривала с почтальоном. Они ударили ее по лицу и велели, как есть, в ночной рубахе, сойти вниз…